– Но книгу-то издать по-шведски можно? – простодушно спросил ее Сольман. – Мы предусмотрели гонорар.
Женщина как будто налетела на препятствие; вскинулась и ошарашенно взглянула на вдову. Но Елена Николаевна лишь опустила голову, тихо, как на замедленной съемке. И порученица перевела:
– Хорошо. По-шведски можно.
Рассказывая это, Сольман деревенски разводил руками и постоянно приговаривал: ну понимашь.
Свет по-пластунски проползал под шторой; на полу светились серебристые наросты пыли, похожие на вызревшие одуванчики. Если месяц не мести квартиру, в ней воцаряется выжженный дух богадельни; ничего не нужно и не страшно, все плохое давно позади.
Этим маем Тата не уехала в Испанию; некому было ее собирать, отвозить – да ей и не хотелось в Барселону. Каждое утро, наскоро почистив зубы, Татьяна хватала чашку с растворимым кофе, и занимала место перед монитором, как голодная собака перед злым, но любимым хозяином. Покормит? приласкает? рявкнет: место? Это было как болезнь, как наркотическая ломка. Дайте дозу! иначе умру.
Долго, покорно ждала, когда же Паша соизволит появиться в сети. Как только на полях Фейсбука вспыхивало сообщение: Pavel Salarjev понравился статья Alfred Koch, или Pavel Salarjev оставил комментарий в блог Bojena Rynska, она, стыдливо улыбаясь, шла по ссылке. Читала, перечитывала, думала: а тут его что зацепило? а тут? Почему он лайкнул, для чего оставил коммент, а сам при этом ничего не пишет?
Если бы у них тогда сложилось, у нее сейчас была бы девочка-подросток, нервная, опасно красивая; пришлось бы взламывать ее аккаунты «Вконтакте», разглядывать порнографические фото, ужасаться лифчикам подружек, застенчивой демонстративной матерщине, идиотическим историям про мальчиков, которые «мой идиал», смеяться до слез, натыкаясь на запись: «Ты помнишь, что я тебя любила? Нахрен забудь!», и жалеть свою родную, милую, изломанную дочку. Но тогда у нее не сложилось. И теперь она следит за Павлом. И как будто разговаривает с ним.
Разумеется, можно ему позвонить. Как жизнь? что делаешь? какие планы? Дескать, мы цивилизованные люди, ну, расстались, ну, с кем не бывает, почему бы нам не пообщаться. Но слишком хорошо они друг друга знают; совсем необязательно звонить, чтобы заранее представить разговор, весь, от начала до конца, расписанный по репликам, как в сериале.
– Я, – недовольно буркнет Паша. – Слушаю.
– А это я, – ответит Тата.
– Я догадался.
– Вот звоню тебе.
Молчание.
– Я, говорю, звоню. Тебе.
– Я слышу.
На том конце опять повиснет пауза. И вся ее сердечность улетучится; обида будет нарастать, как ртутный столбик; сам замутил полуроман, сам нахамил в ответ и укатил, а теперь еще и строит из себя!?
– Я слышу, что слышишь. Может, скажешь что-нибудь.
– Может быть.
– Ну, как хочешь.
Он эхом отзовется:
– Как хочу.
И тогда она нажмет отбой. И останется одна в своей большой квартире, наедине с бессильным гневом.
Нет, уж лучше унижаться по-другому. И подглядывать за ним исподтишка.
Вот и сегодня утром Тата прямиком из ванной, в махровом розовом халате, пронырнула в Пашин кабинет, где теперь живет ее видавший виды ноут. Вдавила кнопку, круглую и гладкую, как клипса. Переждала фырчание загрузки, перетерпела вечно тормозящий интернет-эксплорер, ввела пароль, как вводят в вену шприц, и влилась в сетевые потоки. Но Пашу не смогла найти нигде. Ни в Живом Журнале, ни в Фейсбуке. Сидела, караулила, сердилась.
В одиннадцать обиженно захлопнула свой ноут, подхватилась и рванула в мастерскую. Но запуталась в краях халата и споткнулась. Очень больно и обидно шлепнулась. Хотела было разреветься, но увидела перед собой коробку, магазинную, разлаписто заклеенную скотчем, и неожиданно сообразила. Боже! Да это же Пашин компьютер! Он его упаковал, но не забрал, потому что не влезло в машину. А если там компьютер – значит – что? А это значит – распароленная почта и настежь распахнутый скайп! Как будто просверлена дырка в стене, и сквозь эту дырку видно Павла. Не торопливые щелчки его трекбола, не записки мелом на чужих стенах, а самого Саларьева П. С. Да, подглядывать нехорошо и даже подло. Но ведь это он ее втянул в жестокую игру, сам подвел к своей замочной скважине. И теперь она имеет право.
Пашин скайп закрутился волчком, и на монитор, как маленькие тараканы, высыпались мелкие слова.
Влада. Ау.
Так. Дата, время… Это он писал наутро после; очнулся от ночного перегона и захотелось к милой под бочок. Но ответной реплики не видно.
Спустя два дня:
Влада. Отзовись же.
А девушка опять молчит. Он начинает строчить пулеметом, отлетают горячие гильзы: почему молчишь, что случилось, ау. А девушка в ответ ни звука. Молодец. Твердая такая девушка. Мегера.
Влада.
Ну Влааада.
Ты где.
А она, мой друг, нигде. Ах ты, Паша, ах ты, бедный дурачок, поддался рядовому искушению. Сорок лет, вторая половина, жизнь проходит; с настоящими деньгами пролетел, надо срочно выискать объект. Душа ждала… кого-нибудь. Душа нашла… кого попало. Причем, такая незадача, ничего вы с этой Владой не успели: достаточно вчитаться в переписку, сверить даты. Даже тот неприятный кусок… с моейвладой. Да, они планировали встречу, но Торинск завалило циклоном; он сидел в своей заснеженной гостинице, она – в своей. Иначе для чего им было переписываться? Они мололи языками, намечали будущий роман, а тут как тут занудная жена: ты с кем это, ты где это, ты что. И роковая женщина свинтила. Просто так, нипочему. Не интересно. Поигралась в интернетовские жмурки, и прощай.
И чем яснее становилось Тате, что Паша только флиртовал, обменивался пошлыми намеками, придумывал очередной музей, но в реальной жизни никакой измены не случилось, а после их невыносимого разрыва он так и не пробился к этой владе, тем ей жальче становилось Павла, и себя, и общего заброшенного дома, где некому и незачем готовить, не о чем – и не с кем – говорить. И тогда она, давясь слезами, набрала мобильный Паши, хотя еще вчера была уверена, что никогда и ни за что. Пусть он говорит через губу, разве это так уж важно, главное, исправить общую ошибку и заново склеить их расколовшийся, непоправимо хрупкий дом.
Однако связи не было: абонент вне зоны действия сети. Тата позвонила по рабочему; не отвечает. Попробовала достучаться до приемной Шомера – отказ. И тогда она решила: надо ехать. Дождаться поздних полусумерек, предвестия белых ночей, накинуть на лицо платок, как паранджу, вскочить в машину, а там затемненные стекла. Взять с собой Пашин компьютер. Как повод. И в путь.
В ожидании верховного начальства Шомер похаживал гоголем; он милостиво улыбался всем, и областным чиновникам, и краеведам, и карликовым местным олигархам, и по-настоящему богатым москвичам. По-старинному, под ручку, прогулялся по двору с владыкой; шуганул испуганного дворника, ласково щипнул девчонок-подавальщиц. Девчонкам было неуютно в накрахмаленных халатах и платочках, их сдобные тела не умещались в отведенные размеры, но царя не встретишь в чем попало, и поэтому они смирялись, разглядывая пеструю толпу с презрительным подобострастием. Спутник Юлика в ярко-малиновых джинсах и пахучем шейном платке вызвал замешательство и восхищение:
– Ой, как вы одеты интересно. А можно вас сфотографировать? Ни за что соседки не поверят. Сразу видно столичного жителя.
Малиновый пахучий господин оторопел; тем временем его со всех сторон обсняли.
Хозяин ожидался к двум, но только в полшестого раздалось тяжелое гудение моторов. Гости испуганно стихли. Разрывая небо лопастями, над усадьбой завис вертолет; он резко накренился набок и, врезаясь в упорное небо, сделал торжественный круг над усадьбой; вертолет напоминал подростка, нацепившего бейсболку козырьком назад.
Секунда – и он приземлился, а вокруг него доисторически вращалась пыль.
Громадный губернатор, пригибаясь, поспешил навстречу. Лопасти стихли, бешеный ветер опал. По трапу спустился Хозяин; он твердо посмотрел по сторонам, сощурился, как щурится художник, выставляя вперед карандаш, смерил всех насмешливым и цепким взглядом, мимоходом сунул руку губернатору и прямиком направился к воротам. За Хозяином плелась борзая, на длинных развязных ногах; у борзой была походка старого стиляги. Чуть поотстав от борзой, Хозяина сопровождал знакомый Павлу человек, с пугачевской стрижкой вкруговую; ба, да это Шура Абов! Остальные не решались пересечь незримую черту.
На экране, в бесконечных новостях, Хозяин казался сухим, моложавым; в жизни он был полноват и напоминал актера Питера Устинова. На стерильно выбритой щеке пробивалось несколько бесцветных волосков, словно бы оставленных навырост. Он продолжал улыбаться одними губами, изображал домашний интерес, охотно замирал под камеру, но Павел видел, что Хозяину сейчас ни до чего; зеркальный взгляд скользил по каруселям, мастерским, по шпанским сукнам, диванчику Благословенного и Храму Розы Без Шипов, а мыслями Хозяин был не здесь. Порою Абов жестом тормозил экскурсовода и приманивал кого-то из толпы. Хозяин колко взглядывал, сурово слушал, сухо соглашался («Шура, поставь на контроль»), иногда нетерпеливо обрывал («Нет-нет, не думаю, сейчас не время»); один раз горько усмехнулся: «Не проси, не дам, на всех евреев у меня не хватит».
