Что ж, у каждого свои недостатки, думала Полина и терпела. Полюбить Митю было заданием – как сделать уроки. Она изо всех сил старалась проникнуться к Мите хотя бы симпатией, но как-то не очень получалось.
Путь куда угодно лежал мимо строек. Они были повсюду. Именно там Полина впервые увидела военнопленных – а в мастерской еще и много слышала о них. Больше всего, разумеется, было немцев, так много, что итальянцы, венгры, румыны были не в счет. Каждое утро их колоннами, под конвоем, выводили на работы из расположенных у самого города лагерей. К немцам здесь давно привыкли. Рассказывали, эти колонны появились еще в войну, когда жестоко голодали все – местные тоже – и мальчишки зло швыряли в немцев камнями, а некоторые женщины кидали в колонны куски хлеба.
Само собой, немцев ненавидели, но как-то неконкретно, общо – к этим высоким, гоготливым, одинаково стриженным, голым по пояс (в конце мая вдруг ненадолго ухнула странная, очень тяжелая при здешней влажности жара), соблюдавшим на стройплощадках невообразимый порядок – ни одной бесхозной доски, ни одного лишнего кирпича, да еще споро и дельно работающим, слово «фашисты» не применялось почти никогда, разве что в запале. Работники они были и впрямь отличные. В мастерской рассказывали – на все площадки они только один раз прокололись, криво сделали карниз. Так от замечания прораба старший немец в бригаде пленных, краснорожий белобровый верзила, прямо-таки взъярился, хватанул топор и кинулся – нет, не к прорабу, а по стремянке к злополучному карнизу и все срубил, пока штукатурка не просохла. В тот же день карниз немцы переделали. Очень их оскорбляло, если им русские указывали на ошибки в работе.
Полина немцев тоже ненавидела, но совсем абстрактно. Никто из ее родни не воевал, не погиб. У нее родни-то, кроме родителей, никакой не было. С любопытством косилась через проволоку на рослых парней, что-то балаболящих по-своему. Они тоже на нее косились, но никогда, в отличие от наших рабочих, не свистели вслед, ничего такого не орали. Культурные, видите ли, были. Они же преступники, одергивала себя Полина. От отца она слышала, что обычных немецких солдат сразу после окончания войны отправили на родину, а в лагерях остались настоящие негодяи – эсэсовцы, те, кто служил в карательных частях, а еще гестаповцы и прочие душегубы. Из-за этого Полина пленных основательно побаивалась и на всякий случай держалась от них как можно дальше, будто они были разносчиками опасной заразы. Ни к кому из них она бы и на пять шагов не приблизилась, если бы не один случай.
Военнопленные работали не только на стройках, но и в самой мастерской, инженерами и архитекторами. Не мешки же им таскать и кирпичи класть, пусть лучше головой пользу приносят. Их также приводили и уводили под конвоем. У некоторых даже были отдельные кабинеты. А что? Все привыкшие. Однажды вообще случай был – немцы под руки привели в лагерь своих же пьяных в дугу конвоиров.
В мастерской – исключительно мужской коллектив, шумно и накурено – Полину называли не иначе как «Полинька». Женщины, вообще-то, тоже были, но все они собрались в копир-бюро, вычерчивали там тушью копии чертежей по кальке – очень ответственная и сложная, между прочим, работа, хоть раз ошибись – все переделывать. Архитекторы чертили только карандашами. Так вот, среди мужчин – милая, интеллигентная девушка, да еще дочка начальника. «Полинька, выйди, пожалуйста, за дверь и заткни уши, мы сейчас тут ругаться будем». «Полинька, отнеси-ка эти окна Шефлеру, пускай лучше он с ними разберется».
Она пошла с чертежами в указанный кабинет, куда прежде ни разу не заходила. Там был один-единственный кульман и стол почти во всю комнату, и под этим столом ползал на четвереньках старый, совсем седой человек, собирал рассыпанные чертежные принадлежности. Полину, правильную советскую девушку, всегда учили, что старикам надо помогать. Она бросилась под стол, подобрала оставшиеся карандаши, выпрямилась – и так саданулась затылком о край столешницы, что в глазах потемнело. Ее поддержали и усадили на стул молодые, твердые, жилистые руки.
Обитатель кабинета был, оказывается, совсем молод.
Фотографий его, конечно, не сохранилось. Тем не менее про его внешность я могу говорить со всей определенностью. Бумажно-белая, четкая, прямо-таки графическая улыбка, темно-серые, как графит, глаза. Профиль тоже четкий, ни одной вялой или неправильной линии. Только волосы почему-то совсем седые, прямые и даже на вид упругие. Как щетка для очистки листа от катышек ластика.
Его звали Николай Шефлер. Так и не знаю наверняка, кто же он был по национальности – русский, еврей, немец? По-русски, совершенно точно, говорил отменно, без акцента, но как-то книжно и в упор не понимал значения слова «халтура». В Интернете мне удалось найти информацию про Белу Шефлера, действительно архитектора, немца, выпускника знаменитой школы Баухауз, коммуниста и идеалиста, приехавшего на Урал заполнить центры городов диковинными в своей прямоугольной лаконичности постройками стиля конструктивизм. Но это было до войны, когда с немцами еще дружили. И был он намного старше. Его расстреляли в сорок втором по обвинению в шпионаже. И у него не было ни родственника, ни однофамильца, судьба его детей неизвестна.
Кем на самом деле был Николай Шефлер? Почему оказался среди военнопленных? Он, похоже, и не воевал. Когда при нем кто-то завел разговор насчет того, что пленных, за все ими содеянное, «надо живьем закапывать, а не спецпайками и посылками с ихней Германии от пуза кормить», Шефлер побледнел, затрясся и закричал, что лично он никого – вы слышите, никого! – не убивал. Это был единственный раз, когда он повысил голос. Обычно говорил ровно, тихо, но все его слушали. Пленные на стройках его очень уважали, говорили с ним по-немецки и называли «Николас».
А тогда, сидя на стуле и слегка покачивая гудящей от боли головой, Полина увидела разложенные по столу чертежи. Линии. Графику.
Графика каждого архитектора индивидуальна, как почерк. Эта была тонкой, удивительной, совершенной.
Шефлер все суетился вокруг нее – вам плохо? может, вам воды? позвать врача? Голова уже почти не болела, но Полина прикинулась, будто ей и впрямь нехорошо, согласилась и на воду, и на холодный компресс, только врача не надо. А дальше уже как-то вполне прилично было, не таясь, порассматривать бумаги на столе. Шефлер сначала держал компресс на ее затылке, потом все-таки занялся работой и все поглядывал на нее, отвечая на вопросы Полины – не мешает ли она ему – «нет, нисколько».
Окна нужны были «пороскошней». Так и сказали. Центральная улица одного из крупнейших городов опорного края, еще не утихшее ликование от победы, пышная эклектика: сплав ампира, классицизма, ар-деко и чего только можно. Шефлер отвечал за декоративную часть, за фасады, и у него они выходили с уклоном в барокко и готику. Он рисовал эскизы окон – вытянутых, стрельчатых. Полина уже без стеснения неотрывно смотрела. «К таким окнам нужны витражи», – вырвалось у нее. Вот тут Шефлер был уже не слишком доволен тем, что лезут в его дело. «Как вы себе это представляете?» – сухо спросил он. «А вот так», – Полина взяла карандаш и обрезок ватмана и за полминуты набросала ту самую звездчатую розу. У Шефлера при взгляде на рисунок вытянулось лицо. «Не утвердят… хотя… я сделаю так, чтобы утвердили».
И действительно – утвердили. Шефлер умел убеждать кого угодно. Даже Полининого отца. На Шефлера не действовали ни крики, ни угрозы. Только разумные доводы. Но в последних он мог перегнуть всех. Всегда спокойный, корректный, графичная улыбка, твердый взгляд. Будто и не в плену был. Будто его не уводили каждый вечер конвоиры. Целиком себя осознающий, даже в таком месте нашедший себя дар, спокойная сила.
Полина приходила к нему каждый день. Показывала эскизы – то, что теперь называется дизайном интерьера: оконные рамы, двери, перила, лепнина. Что-то Шефлер откладывал в сторону, что-то одобрял, но никогда не поучал ее. Относился к ней как к ровне.
Именно этого ей не хватало всю предшествующую жизнь.
Разговаривали не особенно много. Иногда разговоры были строго специальные – о тонкостях композиции. Но чаще – обыкновенные. О том, что главный сметчик похож на мокрую ворону – не во́рона, а именно ворону, скандальную, хриплую, горластую. Да хотя бы о форме облаков за окном. Даже с подругами Полина не умела вести такие ненавязчивые разговоры. Любое – вне семьи – общение было хоть чуть-чуть, но выполнение задания. Быть веселой, быть уместной. Здесь не так. Здесь можно было быть какой угодно. Хоть часами молчать.
Они и молчали тоже. Пили жидкий, из экономии, чай. У Шефлера была интересная особенность: любые действия он мог одинаково хорошо выполнять что правой, что левой рукой. И чертить, и рисовать, и писать тоже. Мог писать одновременно обеими руками, причем левой – зеркально, как Леонардо да Винчи. Несомненный признак гения. Еще умел без линейки проводить прямые линии. Идеально прямые. Полина прикладывала линейку, проверяла и радостно смеялась.
