Пока он валялся в больнице, усадьба пожухла, как внезапно брошенная женщина. Мирные узбеки и киргизы стали попивать и распустились; они растерянно бродили по аллеям, ощерившись, но ожидая ласки. Молоденькие экскурсоводши опасались выходить по вечерам. Только лишь Тамара Тимофевна, бывшая помощница епископа, бесстрашно шла наперерез рабочим; ее любимая эрделька Люся отличалась бойкостью необычайной, и, натягивая поводок, волокла хозяйку за собой – туда, где расцветали сочные чужие запахи.
Однажды им наперерез рванулся симпатичный дворник. От Курманбека разило дешевой водкой и маринованной репой, которой питались киргизы.
– А это у тебя какой собачка? Сучика?
– Сучика, сучика, – ответила Тамара.
Она была уверена, что эрделька рванет поводок и потащит ее дальше. Но предательская Люся стала с любопытством нюхать ноги дворника.
– А это, как ее мальчик называется русски? ну, у которого?
И добродушный дворник изобразил причинное место.
– Мальчик называется кобель.
– Кобеель? А это место как у него называется?
Курбанбек опять подвигал локтевым суставом.
– Да ты сам прекрасно знаешь.
– Неет, не знаю. Мне русски никто не говорит.
Пододвинулся к Тамаре и стал улыбаться еще ласковей.
– Ну, кто-нибудь другой пусть объяснит.
– Неет, ты скажи.
Еще полшага к ней навстречу; саму готовность с ним поговорить Курманбек счел достаточной причиной, чтобы начать обниматься.
– Тьфу, нечисть, иди отсюда, проспись!
– Что проспись, зачем проспись, Курманбек один!
Теперь усадьба оживает. Потихоньку. Хотя на ткацкой фабрике простой и в гостиницу почти никто не ездит, зато восстановилась винодельня, распаханы прилегающие земли, купленный им тракторок фурычит. И плодоносит их фруктовый сад – ночью в урожайный год бывает слышно, как падают тугие яблоки, круглым лбом о глухую землю. Весной в закрученной коричневой листве валяются прошлогодние окатыши, иссиня-черные, бордовые; одни похожи на пожухлые сливы, другие на помидорины, сначала подгнившие, а после этого окаменевшие, с промятой твердой коркой.
Киргизы прекратили куролесить, снова стали добрыми и работящими.
Как только болезнь отступает, все сразу становится в радость: и жидковато-желтое пюре со скользкой говяжьей котлетой, и пахнущий лекарствами чай, и возможность помочиться стоя, без свидетелей, когда никто не прикасается к промежности холодными руками. С костылем подмышкой неудобно мылить руки, но после многомесячных подвесов, даже это неудобство было незаслуженной удачей – самостоятельно, в вонючем туалете, возить в ладонях раскисшее мыло.
– Так, больной, уступите хирургу.
Одной рукой сдирая зеленую маску и другой расстегивая брюки, к раковине подбежал пожилой невысокий доктор; вывалил в нее свое хозяйство и, облегчился, молитвенно подняв глаза.
– Фуу, – сказал хирург, передернув плечами. – Успели.
Заметив изумленный взгляд Саларьева, он проворчал: доживете до моих лет, поймете, что такое пять часов стоять и ковыряться в прямой кишке, не имея возможности выйти в сортир.
– Хорошо хоть операция прошла?
– Удачно. Больной будет жить.
Доктор скреб по мылу белыми ногтями, мыло вертелось у него в руках, как свежепойманная рыба. Лицо у хирурга было темное, прокуренное, насмешливое сострадание, как маска, приросла к нему.
– А фамилия наша как будет? – спросил он, насухо вытерев ладони собственным бумажным платком.
– Фамилия наша Саларьев.
– Саларьев, Саларьев… а, это вас я никак не могу осмотреть? Без проверки заднего прохода вас отседа все равно не выпустят. Нету у вас процедур? Вот и ладно, пойдемте ко мне, я тут еще на полставки рядовым проктологом.
По дороге доктор любопытствовал; заметно было, что он из разговорчивых:
– А кто вы, что вы? Если не секрет.
– Историк, работал в музее.
– Так ты историк, значит? Ничего, что я на ты? Правильно, говоришь? И ладненько. Историк, значит. И еще музейщик? оёё. Умный человек. Ну пойдем, историк, станешь раком, мы тебя посмотрим. – Интонация у доктора была двусмысленной, то ли вправду хвалит собеседника, то ли подначивает.
– Не спеши, и локотки прижми. Вот так. Ты от страха потеешь, или всегда такой влажноватый? Значит, так по жизни, ёрзаешь. Перегораешь. Я тебя хочу спросить, историк… не дергайся… ты какой историк, за прошлым историк, или по сегодняшней части? За прошлым, понятно. Так-так-так, вот ваточка, прижми и одевайся. А сегодняшним не интересуешься? Интересуешься, вот хорошо. Ну, проходи, садись на стул.
Что-то быстро и коряво записав, хирург продолжил.
– Вот что я тебе скажу, историк. Ни трещин, ни полипов, ни тем более рачка какого у тебя там нет. Ты меня понял? Проблемы есть, средней паршивости, но спешить не надо.
– Дадим проблеме нарасти?
Хирург оценил. Засмеялся.
– Слушай, а ты куришь?
– Нет.
– Вот я и говорю, ученый человек. Правильно, и не кури. А мне-то хоть компанию составишь? А то мне словом не с кем перемолвиться!
Большая добродушная сестра привычно усмехнулась.
За кабинетом оказалась скрыта крохотная комнатушка; в комнатушке имелось окно. Доктор отворил его, недовольно понюхал воздух (слишком свежий, обостряет обоняние, а в нашем деле обоняние помеха), смачно затянулся папиросой, и выпустив сердитый серый дым, прямо посмотрел Саларьеву в глаза.
– Историк. Я вижу в тебе человека. Скажи мне, как профессионал скажи, что в Дагестане творится? На самом деле?
Павел провалялся без сознания четыре месяца и пропустил обвальные события. Но потом пролистал в интернете газеты и разложил всю информацию по полочкам: нормальная работа для историка. И поэтому легко все объяснил. Про то, как поражение в игрушечной войне за льдины привело Хозяина к оставке, а страну к очередной кавказской обороне; про то, как из сегодняшнего Дагестана пламя вскоре перебросится на Кабарду, про то, что есть угроза общего распада, а общего лидера – нету; в общем, вдохновенно говорил, так что доктор окончательно расстроился.
– Молодец, по полочкам все разложил. Значит, России конец. Я так и думал. Все деньги, деньги… Жалко. Хорошая страна. Люди неплохие. Только заковыристые… Эх, мне бы лет пятнадцать скинуть… И стареть невесело, и умирать невесело, и думать про это невесело.
– Куда ж вы спешите? Это явно еще не конец.
– Не конец, говоришь? Ну, увидим. Ладно, пойдем, я тебе что-нибудь в диагноз напишу, не зря же ты приходил.
Что-то он там чиркал на листочке, но видно было: это для проформы, а на самом деле доктор думал о другом.
– И еще одно скажу, историк. Задница, она такое дело… надо регулярно проверять. Запиши-ка ты на всякий случай мой телефончик. На какую букву записать? Запишу на букву Ж. Жена увидит слово жопа, не рассердится?
– У меня нет жены.
– Как это нет? ну была ведь? Значит, будет еще. И обязательно спросит: это что у нас за такие знакомые?
Не только о проигранной войне и смене власти, но и о том, чем завершились те ночные гонки – он узнал спустя четыре месяца, когда сознание к нему вернулось, и в палату заявился следователь, клочковатый затрапезный человечек в домашней байковой рубашке.
Дознаватель говорил невнятно. Из его непережеванных рассказов Павел хоть с трудом, но уяснил, что Теодор погиб на месте; водитель бензовоза попытался избежать удара и от резкого рывка цистерну развернуло поперек дороги; «Таурег» с художниками и репортерами на полной скорости влетел в нее и через несколько минут взорвался. А саларьевская «Хонда» зацепила край цистерны, рикошетом вылетела на обочину, ее подбросило взрывной волной и дважды развернуло в воздухе. Рухнув на обочину, они скатились под откос – что их спасло в итоге: у шведов вообще одни ушибы, у Павла множественные переломы, причем скорее от подушки безопасности, и травма головного мозга, но все-таки он жив и неспешно идет на поправку… Странно было это слушать – как будто разговор идет о ком-нибудь другом; тебе рассказывают про тебя, а перед глазами лишь красивая киношная картинка, буйная игра воображения.
Через месяц после первого допроса затрапезный следователь появился снова. Но говорил не про аварию, а про художников. Точней, «о членах радикально настроенной группы художественной интеллигенции». Рассказал о подпиленной церкви, о Вершигоре, который стал неизлечимым инвалидом; начал задавать унылые вопросы. Где познакомились, когда, при каких обстоятельствах вошли в контакт…
– В какой контакт?
Клочковатый дознаватель растерялся и вспотел.
– Не знаю даже. В общем, главное, где и когда.
– А с ними-то что?
– Ничего особенного. Один получил травмы, несовместимые с жизнью, еще двое в бегах.
И чем дольше мямлил следователь, пахнущий чиновным потом и универсамовским дезодорантом, тем яснее становилось Павлу, что решение уже готово, и обвинить во всем намерены Печонова, еще в июне улетевшего в Узбекистан.
