Это было непростительное хамство, обгонять его по мокрой встречке, да почти вплотную притираясь, да еще когда все полосы свободны! Павел рассердился и вдавил педаль; задние колеса взвили воду, и машина словно бы вильнула задом. «Ох!» – сказал ему довольный Сольман; «гуымм, гуымм» – перепугался розовый коллега.
«Туарег» поотстал ненадолго, но вскоре снова поравнялся с Павлом. Водитель внедорожника открыл окно и делал энергические знаки: дескать, очень надо, пропусти! Тогда Саларьев глянул в боковое зеркальце, и увидел волчий глаз мотоциклетной фары: кто-то гнался за несчастным «туарегом» и никак не мог воткнуться между ними.
…Лучи прожекторов пересекались в пустоте, как лезвия гигантских ножниц, а внизу, в провале, громоздились бревна. Шомер попытался откатить одно бревно, но должен был оставить эту глупую затею. Он крепкий старик, но – старик, и пришла пора считаться с возрастом… Как же выволочь епископа – и этого, который в маске…
Нет, в одиночку он не справится, нужно бежать за подмогой.
Срезая путь, через газон, Теодор помчался к баракам; киргизы, разумеется, давным-давно проснулись, но изображали сонную помятость. Да, директор, мы придем директор. Но сначала вызывайте скорую. Да, директор, уже вызываем, директор.
Господи, если Ты есть. То пускай епископ будет жив. Этот, ряженый, с ним поступай как хочешь. А епископа, пожалуйста, оставь. И помоги догнать мерзавцев. Помоги.
Харлей напрягает бока, колотится от возбуждения; и вот позади остается усадьба, отброшена назад корявая бетонка, под колесами разглаженная трасса; сегодня можно мчаться без глушителя, на полной; что же вы наделали, проклятые! вам всем конец. В чем будет заключаться их конец, Теодор пока не знает, он просто буравится в ночь. Ветер пинает горячие шины; ничего, мы справимся, не тормозим! В небе словно коротит проводку, пахнет окалиной, серой; асфальт начинает гриппозно блестеть, и Шомер понимает, что промок до нитки.
Он проскакивает первый перекресток, не сбрасывает скорость у гаишного поста; раскалившийся, как нарезная пуля, Харлей идет на скорости сто девяносто; ливень становится шквальным, вода заливает дорогу, но покорная, надежная машина лишь взвивает веера из-под колес. Шомер чует запах убегающей добычи; у него такое чувство, что сейчас из выхлопных блестящих труб вырвется огонь.
И вот она, настигнутая цель: красные шакальи глазки «туарега».
Шомер осторожно пригашает скорость, чтоб не разойтись на повороте, садится беглецам на хвост, и с охотничьим азартом замечает, что водитель «туарега» перепуган: он пытается уйти по встречке, в испуге прижимаясь к чьей-то «Хонде», чтобы не осталось ни малейшего просвета; ну вихляй-вихляй, мы сейчас увидим, кто кого.
…Павел перебросил взгляд на трассу, и его пробил холодный пот: справа, с боковой проселочной дороги, наперерез движению втыкался желтый бензовоз. Водитель хладнокровно шел на разворот, уверенный, что все притормозят заранее: на дороге сумасшедших нет… Взревев гудком, Саларьев резко повернул рулем направо и попытался погасить сцеплением избыточную скорость. «Туарег», заметивший опасность, ловко увильнул за ним, через двойную, а мотоциклист торпедой улетел вперед.
– Паша, нам конец, взорвемся! – шепотом, почти спокойно произносит Сольман.
Слава Богу, розовый коллега спит.
День был долгим. Нестерпимо долгим. Ранним утром директор отправился в город: управление культуры задержало выплаты (видимо, опять крутило деньги). Он пригрозил начальнику судом, нарвался на веселую иронию – так вы ж хотели власти демократов, получите! Но все же половину суммы на усохшие музейные счета перевели. Значит, будет чем выплачивать получку.
На обратном пути завернул в монастырь; владыка встретил ласково, сам заварил для директора чай с чабрецом, а секретарь, невероятно выразительный горбун, с большой курчавой головой и въедливыми умными глазами, подал алычовое варенье. Поговорили с полчаса, обсудили бедственную ситуацию; директор вкрадчиво напомнил о кандидатуре настоятеля. Парень молодой, из эмигрантов, учился в университете Экс-Ан-Прованса, окончил семинарию в Джорданвиле, рукоположен в Ницце, зовут Артемом Мелькисаровым. Рекомендует Алла Ройтман – та самая, которая восстановила храм и владеет землями усадьбы. Епископ не выказал особенного удовольствия, но пообещал принять потенциального преемника; конечно, он бы предпочел кого-нибудь из долгородских, но где еще найдешь священника из образованных, готового служить за нищую музейную зарплату?
По возвращении в Приютино директор долго принимал уборщиц, тетенек-экскурсоводов и смотрительниц музейных залов. Одной сотруднице не дали грант, и она была уверена, что в этом лично виноват директор, который недостаточно давил на комитет; другая, рыдая, просила устроить в институт единственного сына, которого растила без отца. А у третьей снова протекала крыша.
Проклиная собственную мягкотелость, он позвонил Арсению Борисычу, умоляя заново принять заявку и покорно выслушав ехидный комментарий; по цепочке, перебрав сокурсников, нашел ходы в приемную комиссию; вызвал ремонтников, попытался объяснить, что нужно сделать – те никак не хотели понять, но стоило им заплатить наличными, как сразу же во всем разобрались; а время летело, летело, и стремительно проваливалось в ночь…
Вдруг раздался ненасытный вой сирены, и вскоре в кабинет ворвался Желванцов: чтоб им всем… директор, мы попали! Прихватив ремонтников, побежали к господскому дому; долго возились с ключами, успокаивали сигнализацию, а когда вошли во внутренние залы, то остолбенели. Гостиная, бальная, спальни, малахитовый Овальный кабинет – превратились в царство снежной королевы. Наборный паркет из черного африканского дерева, черноморского цвета обои, золоченые кресла, многоцветье хрусталя – все было покрыто мелованной пылью, тонким рассыпчатым слоем. По-своему, это было даже красиво: гранатово-густой графин сделался малиново-мучнистым, а темные бокалы с вензелями окунулись в матовую голубизну. Присыпанные зеркала подслеповато отражали зал.
Дежурный, вызванный директором на скорую расправу, винил во всем ремонтников; ремонтники – бригаду чистильщиков крыши. Было ясно, что влага попала на датчики, те одновременно сработали, и порошковая пожарная система, навязанная долгородским управлением взамен надежной, газово-воздушной, засыпала господский дом тончайшим слоем. И теперь придется закрывать его для посетителей. По тревоге подняли киргизов, объявили общую мобилизацию: отобрали пылесосы у проживающих в Приютине сотрудников, и, взрывая музейный покой, стали снимать порошковую пыль. Пахло известкой, цементом и молочной младенческой смесью, которой их узбеки и киргизы кормят рахитических детей. Или только казалось, что пахнет.
К полуночи они закончили; завтра нужно будет торговаться с реставраторами, уговаривая взять натурой, потому что денег (кроме личных) у директора на это нет.
Доработавшись до радужных кругов перед глазами, он вернулся к себе в кабинет и распахнул мещериновский детский шкафик. Когда-то в шкафике толпились коньячные фляги и возлежали бутылки бордо, просунув головы в пластмассовые кольца. Но прошедшая война развела границы, как мосты; иностранные поставки прекратились, их не удалось наладить до сих пор. Теперь на полках стройными армейскими рядами стояли разномастные настойки: темная перцовка, золотистая смородиновка, мутноватая мелованная хреновуха. И густые, слишком сладкие наливки. Но крепкого ему сегодня не хотелось: настойку нужно пить рывком, забрасывая в рот закуску. А наливка напиток дневной. Поэтому он откупорил допотопную бутылку шоколадницы: вот и пришел ее черед – а казалось, что никто и никогда не соблазнится. Наполнил половину толстостенного стакана и вышел прогуляться перед сном.
Директор шел через Приютино, дыша беспечным мартовским воздухом и прикидывая, сколько нужно будет высадить картошки. Сам себя одергивал, ну хватит, хватит. И никак не мог остановиться, все продолжал подсчитывать убытки и доходы. По кромкам крыш акульими зубами торчали сосульки. Вообще-то плохо, что торчали: не в порядке теплоизоляция. Но директор приказал себе не думать о хозяйстве; он с наслаждением сколол кусок сосульки – и бросил в чересчур густую шоколадницу. Острый лед постукивал о стенки толстого стакана, и ликер казался не таким противным.
Пока он валялся в больнице, усадьба пожухла, как внезапно брошенная женщина. Мирные узбеки и киргизы стали попивать и распустились; они растерянно бродили по аллеям, ощерившись, но ожидая ласки. Молоденькие экскурсоводши опасались выходить по вечерам. Только лишь Тамара Тимофевна, бывшая помощница епископа, бесстрашно шла наперерез рабочим; ее любимая эрделька Люся отличалась бойкостью необычайной, и, натягивая поводок, волокла хозяйку за собой – туда, где расцветали сочные чужие запахи.
