8
Оператор – профессия сдельная. Редко-редко удается оторваться от заказа и пуститься в свободное творчество, доверяя собственному глазу, который умнее тебя. Такие моменты смакуешь. Однажды он снимал документальное кино про постаревших членов гитлерюгенда, все шло неплохо, по стандарту: интервью, перебивки, жанр; работа как работа, ничего особенного. Но в последний день случилось чудо. Ранним утром группа вышла из гостиницы, а по Берлину стелется туман, низкий, в половину человеческого роста; люди идут сквозь него, как будто плывут в облаках… Оператор, не теряя ни секунды, выставил камеру, настроил фокус, снял общий, крупный, средний, и сосредоточился на лицах, растерянных, каких-то детских; ненатужный символ поколения, ничего не надо объяснять словами, картинка говорит сама собой… Вот это – творчество. Вот это – настоящее.
Сегодня он не ждал особого художества, просто нужно было заработать денег. Получил от режиссера смс: валерик есть работа срочная две смены за одну срывайся, бросил все, помчался на Литейный; в старой питерской квартире, с рыхлыми карябаными стенами, роскошными немытыми полами из цельной дубовой доски, собрались молодые художники, возбужденные, как будто накурились. Матерились, наезжали друг на друга: «ты тупая, нет, я не тупая! ты останешься с ребенком! нет, не останусь, у меня, б’дь, тоже есть место в истории!». Оператор слушал вполуха; его дело – работать глазами. Он смотрел на трещины в прекрасных древних окнах, на мучнистое небо, пока режиссер не оборвал разговоры: значит, сценарий такой. Едем в это самое Приютино. Дожидаемся отмены оцепления, заходим через задние ворота, возле церкви выставляем камеру. Вова-старший надевает рясу, Химик будет в чалме, Олег переоденется Хозяином. Подключаем к динаме пилу. Нет, не циркульную, а такую… знаешь, с длинным языком. Круглая в кадре не смотрится, от нее не страшно. Олег вопит «Родина требует жертв» и с пилой бросается на сваи. Типа рушит опоры. Типа вот к чему ведет война. Слегка цепляет сваю этим самым языком; еще кричит, еще цепляет. Только осторожнее, Олег – мощность 2 400, и весит огого, одно неверное движение, и полный и беспримесный капец. Как только набрали картинку – мотаем. Готовьтесь, что потом повяжут всех. Зато не промолчим. И весь мир про нас узнает. Так, Алеша, звони журналистам…
Затея оператору не нравилась. Но деньги были нужны позарез.
Доехав до места, в Приютино, он отвел режиссера в сторонку.
– Слушай, тут такое дело. Короче, давай напишем соглашение, в простой письменной форме. Что я нанят на работу, для съемок эпизода… типа постановка… ну чтобы мне потом не отвечать.
Режиссер с презрением зыркнул.
– А деньги тоже с выплатой налогов? Через кассу? Или все же наличманом?
– Ну ты же все понимаешь.
– А, хрен с тобой. Листок есть? А ручка? Какой ты запасливый.
Но стоило начаться съемке, и оператор сразу позабыл о риске; он был нервным окончанием картинки, это все происходило с ним, он не просто фиксировал сцену, а был внутри нее, словами тут не объяснишь. И как только появились эти стариканы, он почувствовал: тема пошла. Нужно было снять во всех подробностях, как высокий бородатый дед пытается отнять пилу у этих; эти дразнят старика, пила воспаленно визжит, высокий дед отскакивает в сторону, как кот, которого турнули со стола; но ведь какой упрямый, нападает снова, толкает мужика с пилой, тот хочет удержаться на ногах и упирается пилой в опору, путается в рясе, а пила визжит…
Ой, что сейчас будет!
– Атааас!
Раздался грузный треск, и оператор, сам себе завидуя, поймал ту самую секунду, когда надломилась опора. На месте слома выпросталось облачко, густое, как морозное дыхание; дерево как будто выбросило из себя остатки жизни – и просело. Здание с животным стоном накренилось; как воздушный шарик, лопнул второй столб; отлетели яблоками купола, а острая вершина, похожая на вышку линии электропередачи, повалилась, беспощадно вспарывая воздух. Страшная, а все же красота. Жалко, что снято в режиме; всего величия происходящего – не передашь.
Оператор с сожалением закончил съемку, и только тут к нему вернулась способность реагировать на происходящее. Он увидел, что у основания обрушенного храма торчат обломки четырех столбов, как выеденные старческие протезы; между ними – грудой – стесанные бревна, которые пытается оттащить другой старик – лысый, в темном пиджаке.
Корреспондентка, белая от ужаса, как будто бы лишилась дара речи – и отчаянно показывала жестом: вещи – в кофр!!!
…И тогда Саларьев понял: нужно ехать. Куда и для чего – неважно. Главное, вцепиться в руль – и гнать. Не думая о том, что было. Обойти беду на полной скорости, оторваться от нее на час, на два.
Глубоко вдыхая стылый воздух, он подошел к гостиничной стоянке; тут его окликнули по имени. Это были Сольман с розовым коллегой, повторяющим свое «гуымм, гуымм». Они собирались грузиться в автобус: стокгольмский паро́м отправлялся в пять сорок. Павел отобрал у шведов чемоданы, поражаясь основательности сборов, с трудом утрамбовал в багажник и склонился в шутовском полупоклоне: милости просим господ! Нет, возражения не принимаются, времени у нас полно, мы даже перекусим по дороге. Услышав сладостное слово «перекусим», Сольман сразу и охотно сдался, сел на переднее сиденье рядом с Павлом, а розовый коллега притулился сзади – и тут же невинно уснул.
Поначалу они ехали неспешно; Сольман обстоятельно, почти дословно, пересказывал приютинскую речь Хозяина (так вот что имел в виду Галубин! надо будет с ним поговорить). Они подробно обсуждали ситуацию, ощутимо расходясь в оценках, потому что Сольман был уверен в катастрофе и считал, что ядерной войны не миновать, а Павел иронично успокаивал его: ты сам подумай, ну какая может быть война в настоящий момент времени… так… начальники упрутся лбами, попугают, а потом их жизнь заставит помириться, экономику еще никто не отменял. Ты напрасно веришь в экономику, возражал ему сердитый Сольман; Павел ловко парировал: а ты напрасно слушаешь слова политиков, все они одним миром мазаны, соврут недорого возьмут.
На двадцатом километре федеральной трассы спор иссяк и Сольман попросил остановиться. Комично озираясь, будто кто-то мог его увидеть, спрятался за тонким придорожным деревом и справил важные дела. Вернувшись, постучал в боковое стекло:
– Паш! Давай подышим на обочине. Нет сил, как хорошо. Такая ночь.
– Перед смертью не надышишься, – глупо пошутил Саларьев, и тут же сам себя одернул: – Постоим.
Мимо проносились джипы, обдавая ударной волной; вдалеке грохотала гроза. Казалось, что она придет еще нескоро и у них в запасе уйма времени, Сольман даже наклонился закурить; но в одну секунду все переменилось, воздух до предела уплотнился, вспыхнул устричный запах дождя и на трассу рухнул грандиозный ливень. Промокнув сразу и до нитки, они заскочили в машину, где мирно додремывал розовый швед.
Дворники работали на бешеной скорости; в серой пелене двоились красные сигнальные огни; небо шло сверкающими трещинами, под колесами взметались лужи, машину все время вело. Заметив придорожное кафе, грубо подсвеченное китайскими лампами, зелеными, сиреневыми, алыми, Павел предпочел затормозить. Профессор Сольман был слегка разочарован; он уже забыл про чувство голода и жаждал риска.
Зал был полон; забегаловку держало южное семейство: в гортанном клекоте хозяйки Павел расслышал знакомое с детства опорное «рррр».
– Вы армяне? Беженцы? откуда?
Хозяйка, давно уже вступившая в тот неразменный возраст, который у кавказских женщин длится до глубокой старости, улыбнулась печальной армянской улыбкой.
– Мы из Карабаха, дорогой. Ай, Карабах-марабах. Знаешь Карабах?
– Знаю! А чем-нибудь армянским угостите?
– Как не угостить, конечно угощу! Будешь тжвжик? Знаешь тжвжик?
– Знаю, знаю, несите! И помидоры с тархуном. И бозбаш.
Хозяйка оглянулась на хозяина – разъевшегося крепыша, похожего на грецкий орех. Восточная женщина смотрит на своего мужчину с таким послушным увлечением, как будто он вот-вот объявит ей вечную истину, а она в любой момент готова его пылко поцеловать. И в то же время во взгляде ее – непреклонный приказ; немедленно иди и сделай. Крепыш безмолвно подчинился. Через четверть часа деревянный растресканный стол покрылся множеством тарелок; островерхий запах горного тархуна мешался с ленивым духом бозбаша. У Павла пробудился детский аппетит, Сольман от него не отставал, а розовый коллега ел неспешно, вежливо, и на всякий случай улыбался.
Наконец, все было съедено и выпито, а за это время дождь утих. Желая сделать Сольману приятное, Павел полетел на залихватской скорости. Ветер то и дело стукался о лобовое и пружинисто отскакивал, как мячик. С каждым километром прояснялось небо – не только потому, что кончилась гроза, но и потому что надвигался Питер с назревающими белыми ночами. О политике уже не говорили; Сольман вспоминал, как первый раз напился русским самогоном: «никогда не думал, что земля может подниматься и бить человека по лицу». Слушая рассказы Сольмана, Павел на секунду зазевался, а когда сосредоточился, то ужаснулся: слева, выкатив на встречку, их упорно обходил помятый внедорожник «туарег».
