Мужчина наклонился к маске и томным голосом чуть ли не зашептал:
– В тот вечер твоя мама была просто изумительна. Чулки и кружевной пояс… стройная-стройная фигура, твоя мама так заботилась о своём теле, столько времени она тратила на противодействие старению… в этом есть своя трагедия – тратить время против времени. Она делала это для нас, для своих мужей.
Человек в маске тяжело дышал, глаз едва не вываливался.
– Помнишь, как ты наблюдал за нашей любовью? За нашей страстной, даже яростной любовью? Помнишь, как я ударил твою маму, ещё раз, снова?..
«Ммммм!»
– Конечно помнишь. Ты ведь сидел рядом и смотрел, впитывал каждое движение, каждый момент… А помнишь, что ещё ты делал?..
Маска слегка приглушила подобие отчаянного вопля.
– Правильно, правильно! Ты всё помнишь! И когда я стал резать маме её прелестное горлышко, чтобы кончить наконец!.. – заорал мужчина и разразился неистовым хохотом.
Кукушка заревел во всю мочь и протаранил своего отца, повалив на пол. В зверином бешенстве принялся наносить сокрушительные удар за ударом головой в по-прежнему хохочущее лицо. Вот уже слышен только рёв, а удары обрушиваются снова и снова, будто вышел из строя остановочный механизм. Вся маска в крови, глаз вдруг заметил за столиком парня. И прекратились удары. Кукушка на ноги встал. Шаг навстречу…
Официант поправил бабочку и с учтивой улыбкой спросил:
– Ещё что-нибудь будете заказывать?
Парень вздрогнул и в панике завертелся на месте, словно пытаясь кого-то обнаружить. Но, кроме официанта, в баре никого не нашлось.
– С-счёт, пожалуйста.
Негодование таксидермиста
Мне тошно от слов. Я презираю их ограниченность, их полость. В них отсутствует мякоть, никогда не брызнут они соком. Им умереть не суждено.
Думая о слове, я думаю о таксидермии… Вы когда-нибудь потрошили чучело? Я занимаюсь этим недостойным делом всю свою жизнь, тщетно пытаясь подобрать наполнитель получше. Сколько шкур висит на моей верёвке? Но я хочу творить зверей! Диких, обуреваемых жизнью зверей! Пусть они дышат, пусть кровоточат… пусть их убьют!
Сотворить смертное – разве не в этом подлинный гений и свобода? Разве не в этом художественная зрелость?.. Я больше не желаю оставаться ребёнком. Я хочу возмужать.
Знойным днём лета Фридрих вышел на пляж. Расстелил полотенце, разделся до плавок и бросился в прохладную воду. Ох, хорошо-то как! И плавал, и плескался, добрался до самых буйков, вернулся на берег. Прочистив ухо, улёгся – сохнуть, загорать. Задремал…
…Проснулся. Но двинуться не в силах, будто, кроме головы, исчезло тело и нечем ей повелевать. «Это что ещё такое! Кто меня закопал?» – недоумевает Ницше. В ответ ему детский смешок.
– Ах, гадёныш, вот только выберусь, научу тебя манерам! – но сорванец умчался, едва расслышав угрозу.
Ужас! Попытки к свободе безуспешны… Пляж пустой, позвать некого. Солнце палит нещадно. От перегрева разболелась голова.
Сколько времени прошло – никто не знает. Но вот на пляж спустился белый воротник, взялся пересчитывать песок. Даже пиджак не снят, и как не жарко?
– Помоги! – обратился Ницше.
Вздрогнул клерк. Но быстро оценил ситуацию и заговорил тихим голоском:
– Мне потребуется заполнить бланк оказания услуг и дополнить его вашим письменным согласием на получение помощи. Затем документ должен быть подписан: мной, вами, секретарём представляющего меня ведомства – о позволении совершения в частном порядке действий, которые не были упомянуты при заключении рабочего контракта, – и прокурором, подтверждающим вашу невиновность – во избежание помощи преступным лицам и ухудшения восприятия нашей добродетельной системы.
Ницше извинился. И Кафка, уязвлённый в самое сердце, поспешил удалиться. Фридрих пролежал ещё.
Вдруг выскочил какой-то безумец, чем не на шутку испугал. В руке у него находилась баночка мёда. Пользуясь художественной кисточкой, безумец вымазал кустистые усы философа и, выпучив глаза, подмазал свои собственные – острые антенны. Скрылся так же внезапно, как и возник. Фридрих пролежал ещё.
Головная боль усилилась, подташнивало, а к усам прилипла мушка. Однако обо всём можно забыть, если вниманием тебя одарила юная особа.
– Простите, пожалуйста, я могу здесь присесть? – не дожидаясь ответа, она устроилась на закопанном Ницше. – Ведь только из воды, а солнце уже гонит обратно, – загорелое тело украшали блестящие капли. – Ой, у вас что-то на лице…
Девушка склонилась над одинокой головой. И лишь нечеловеческая воля уберегла очи Фридриха от полной груди в открытом купальнике. Девушка осторожно отклеила пойманную мушку и откинула в песок.
– Ваши усы в мёде! Позвольте мне…
Барышня склонилась ещё ниже и с увлечением принялась слизывать янтарное лакомство.
– Вкусно!.. Ну я пойду искупаюсь, – она поднялась, оставив на Фридрихе среди прочих следов отпечаток своих ягодиц, и беззаботно направилась к морю.
Вновь появился безумец. И воскликнул:
– Ага! Я же говорил!
После чего повторно намазал усы Ницше и, выпучив глаза, пропал.
Я проснулся от ощущения пристального взгляда. И не ошибся! Укутанная мраком фигура застыла у самой кровати и не спускает с меня глаз. Моё тело обливает холодом, вжимается спина. Натягиваю одеяло до самого подбородка – будто оно могло защитить!.. Еле дышу, целиком скован напряжением страха.
Фигура не движется. Но я буквально чувствую, как она меня сверлит. Её силуэт с трудом различим, он то и дело растворяется в темноте. Постепенно мне начинает казаться, что фигуры совсем нет, а есть только моё воображение. Что фигура лишь продолжение беспокойного сна, спроецированного в реальность. Но вдруг всё наоборот?.. Может, это кошмарная реальность спроецировала себя в мирный сон и вырвала из него? Откуда мне знать правду? Однако есть способ узнать: выйти из оцепенения и проверить присутствие фигуры. Если она действительно существует, то я скончаюсь от разрыва сердца в миг прикосновения. Если же фигуры нет – сумею успокоиться и жить дальше… Или потерпеть до утра, ничего не предпринимая? Пусть разрешится самостоятельно. Но если фигура останется, я навсегда буду прикован к постели. К тому же страшно подумать, что предстанет предо мной при свете дня, какой ужас меня ожидает. И сколько времени продержусь, пока страх полностью не сожрёт изнутри… Нет, бездействие сейчас не оставит шансов потом. Чем дольше я медлю, тем сложнее будет… выжить. Именно так, выжить. Выбора нет – пора.
Я осторожно высвобождаю руку из-под одеяла… Фигура стоит. Моя дрожащая рука поднимается… Фигура наблюдает.
И я дотрагиваюсь.
– Кладбище в оцеплении, сопротивление бесполезно, – ревел громкоговоритель, – подчинение или смерть!
Один из могильных участков в беспросветные кольца взяли десятки служителей Закона. В полном комплекте непробиваемых доспехов, эти богатыри держались плечом к плечу, вооружённые шипованными булавами и стальными дубинами, ритмично ударяя по щитам, пока двое их товарищей копали землю. Упираясь начищенным сапожком в вывернутое надгробие и сложив на груди руки в бархатных перчатках, возвышался Закон. Он сплёвывал и щёлкал языком. Ветер разносил приторный душок одеколона.
Поодаль скучал знаменосец. Он поднял забрало и закурил, поглядывая, как треплется щедро расшитая ткань.
К облаве присоединился вертолёт. Начал кружить над местом действия, поливая светом прожектора. Из динамиков разразился национальный гимн.
Наконец-то был выкопан гроб. Взяв усилитель, Закон театральным жестом прекратил выбиваемый служителями ритм и наклонился, чтобы проорать:
– Сдавайся, сука!
Но в ответ ничего. Закон разгневанно харкнул и вырвал протянутый ему лом. Когда гроб оказался вскрытым, в нём обнаружился неподвижный скелет. Закон задумчиво почесал нос, провёл по усам, втянул губы и осмотрел своих подданных. Те, боясь пошевелиться, ждали приказа.
– Отбой!.. И, Петя, узнай, где сегодня Анна Сергеевна. Я хотел бы с ней… кхм, отужинать.
Из примыкающего вагона электрички зашли двое попрошаек. Один оказался слепым. Его неприкрытые глаза выглядели взбитыми изнутри. Он прижал к губам помятую трубу в шелухе позолоты и начал издавать отвращающие звуки воображаемой мелодии. Левой рукой слепой взялся за плечо своего поводыря, и они двинулись через салон. Зрячий товарищ выставил перед собой изношенную шляпу – совершенно пустую, возможно, из-за дырок – и безразлично поворачивал головой, не встречаясь при этом с лицами пассажиров, а лишь скользя по телам. К облегчению, труба резко утихла, попрошайки перебирались в следующий вагон.
Спустя несколько станций, за время которых люду значительно поубавилось, место напротив меня заняла какая-то девушка. Сначала я не уделил ей особого внимания, просто окинул взглядом, но потом заметил, что на ноге только четыре пальца. Это уродство задержало, мгновение притянуло вечность, а когда спохватился, было уже слишком поздно: девушка не сводила с меня глаз. Казалось, остальной мир для неё прекратил существовать. И она вдруг сказала, не приглушая голоса, что хочет меня. Я испугался, заёрзал и стал высматривать, не привлекло ли это признание кого-нибудь из немногих пассажиров. Ещё более неожиданно девушка коснулась моего колена. В смятении я отстранился, рассеялись мысли. Девушка спросила, в чём моя проблема. Но затем зарыдала, наконец отвернулась и минутами позже выбежала на остановке. Вскоре после я успокоился окончательно.
