— Исход войны предопределен. Разгром почти миллионной группировки войск фельдмаршала Манштейна и Клюге на Курском выступе развеял все иллюзии о достойном реванше за Сталинград и победоносном завершении войны. Нас не спасли и не спасут от поражения ни новые танки типа «тигр» и «пантера», ни стопятидесятимиллиметровая броня штурмовых орудий «фердинанд», ни самолеты «фокке-вульф», вооруженные четырьмя пушками, шестью пулеметами и развивающие скорость свыше шестисот километров в час. Песенка спета. Операция «Цитадель» — это, можно сказать, «фортиссимо», которое уже не повторится.
— Ваши офицеры утверждают, будто провал операции «Цитадель» обусловлен тем, что ее замысел, ее план заразнее были раскрыты советской разведкой, — сказал Бармин.
— Провал обусловлен не этим, — возразил Хольтцендорф. — Конечно, точные и своевременно поступившие в Москву разведывательные данные были одной из предпосылок, благоприятных для Советской Армии и неблагоприятных для вермахта. Но не больше! В длинной цепи объективных причин, которые приближают Германию к невиданной в ее истории катастрофе, решающими являются все возрастающая мощь Советской Армии, прекрасная работа ее тыла и справедливость борьбы, которую ведет против фашистов спаянный коммунистами советский народ. Теперь, мне думается, это стало очевидным даже для Гитлера. Отныне самоуверенный фюрер все свои надежды на благоприятный для него исход войны может связывать только с крутыми изменениями политического курса в странах антифашистской коалиции.
— Какими именно? — спросил Бармин.
Хольтцендорф отпил глоток вина, задумчиво постучал отполированным ногтем по хрустальному бокалу.
— Видите ли, господа, Гитлер и его камарилья с самого начала войны были уверены в том, что странный, с их точки зрения, союз между Великобританией и Америкой, с одной стороны, и Советским Союзом — с другой, — блеф, мертворожденное дитя, что союзники обязательно перегрызутся — не могут американские миллиардеры и английские толстосумы обниматься с большевиками, чья главная цель — освобождение людей от гнета капитализма. Вот на то и надежда теперь! Только на то, что англосаксы и советские коммунисты вцепятся в горло друг другу и этим дадут возможность немцам разбить их поодиночке или хотя бы сразить большевиков.
— Пустое дело! — заключил Максим. — Гитлер надеялся и на казачество: казаки, мол, все как один пойдут под знамена атамана Краснова, потому что Советская власть лишила их былых привилегий. А что получилось? Краснов, одетый в немецкий мундир, разъезжает по Дону, служит молебны в Новочеркасском войсковом соборе и заклинает станичников беспощадно рубать узурпаторов-большевиков. А в станицах-то, кроме дряхлых дедов, женщин да малых детишек, никого не осталось; настоящие рубаки давно пошли служить в красный казачий корпус и мечтают привселюдно повесить гитлеровского холуя Краснова…
Лони принесла на большом подносе чашечки с кофе, расставила их на столе. Занявшись кофе, все на некоторое время смолкли, и Максим — в который уж раз! — задумался о причине, заставившей полковника Хольтцендорфа вызвать его с Барминым в этот загородный дом. «Не пригласил же он нас сюда только для того, чтобы угостить кофе, выпить вместе с нами бокал вина и порассуждать о ходе войны?» — спрашивал себя Максим.
Как бы угадав его немой вопрос, Хольтцендорф стал приближаться к главному:
— Неудачи на Восточном фронте породили страх и тревогу у союзников Гитлера. Совсем недавно итальянский король под давлением оппозиции отстранил от власти Бенито Муссолини, арестовал его и, говорят, сослал на остров Понцо. Гитлер уже не может положиться ни на Маннергейма в Финляндии, ни на Хорти в Венгрии, ни на Филова в Болгарии. Пожалуй, один только Йон Антонеску пока послушно, но тоже уже не безропотно гонит на бойню румын.
— Не преувеличиваете ли вы? — осторожно спросил Бармин.
— Нисколько! — решительно сказал Хольтцендорф. — Я же не утверждаю, что национал-социалистское государство уже полетело в пропасть. Оно лишь приблизилось к ее краю. У него есть еще некая внутренняя опора. Немецкие обыватели в массе своей до сих пор верят нацистам и Гитлеру. Однако и в самой Германии зреет оппозиция, в которую входят люди с самыми разными политическими устремлениями. Полагаю, что не исключена возможность заговора против гитлеровской клики, в котором могут принять участие генералы и офицеры вермахта.
— Из такого заговора вряд ли что получится, — усомнился Максим. — Судьба Гитлера и его клики, судьба всей Германии и даже, я бы сказал, судьба Европы решается на советско-германском фронте.
— Вы правы, — согласился Хольтцендорф. — Все идет оттуда: и рост оппозиционных настроений внутри Германии, и переполох среди ее сателлитов, и, наконец, вооруженные выступления против нацистов во многих странах Европы. В горах Югославии действует целая партизанская армия. В Польше, в Италии, в Норвегии на немецкие гарнизоны нападают сильные партизанские отряды. Наконец, Франция… — Хольтцендорф оборвал себя на середине фразы, пристально посмотрел на Бармина и закончил несколько неожиданно: — Тодор Цолов полагает, что вам, Бармин, необходимо быть в Париже. Об этом мне сообщили вчера. Люди Цолова встретят вас в Берне через три дня. О переезде через границу и о соответствующих документах позабочусь я.
Весть о разлуке с Барминым опечалила Максима. Их связывали долгие годы дружбы и опасной совместной работы. А теперь вот эта связь прерывалась. Надолго ли? Может быть, и навсегда…
Помолчав, Максим спросил:
— Насчет меня никаких дополнительных указаний нет?
— Вам приказано заниматься тем же, чем занимаетесь, и по-прежнему держать связь с фрейлейн Гизелой, — ответил Хольтцендорф.
У ворот раздались два коротких автомобильных гудка.
— Это он, — отодвинув портьеру, сказала Лони…
В комнату вошел высокий, подтянутый, относительно молодой человек в форме немецкого полковника. С первой секунды он поразил Бармина и Селищева необычайной своей внешностью. Красивое, смуглое лицо с прямым носом и энергичным, плотно сжатым ртом. Зачесанные набок густые, слегка волнистые, темные волосы. И при всем том правый глаз закрыт черной шелковой повязкой, вместо левой руки из-под расшитого позументами обшлага был виден затянутый перчаткой протез, а на правой руке недоставало двух пальцев.
Хольтцендорф представил его так:
— Мой близкий друг, начальник штаба армии резерва полковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг.
Через год это имя стало известно всему миру.
2
Поредевший отряд Андрея Ставрова спустился с гор только в феврале. Все его бойцы — изможденные, худые, со следами обморожения на руках и лицах — были направлены в один из военных госпиталей в Тбилиси. Там при виде их седовласая женщина-военврач горестно покачала головой:
— Вот уж верно: укатали сивку крутые горки. Придется вам, дорогие товарищи, погостить у нас месяца два, не меньше.
С материнской жалостливостью отнеслась Валентина Ивановна — так звали врача — к Наташе Татариновой. Осматривая ее, выслушивая и выстукивая теплым пальцем исхудавшую спину, бока и грудь девушки, приговаривала:
— Как же ты, бедное дитя, оказалась на фронте? Тебе бы дома сидеть, молочко парное пить и поменьше простуживаться. Легкие у тебя, душа моя, пошаливают. Но ты не отчаивайся, все будет хорошо. После госпиталя поедешь в санаторий, и думаю, что вернешься оттуда совершенно здоровой.
С Андреем Валентина Ивановна разговаривала иначе:
— Вот что, лейтенант… Я подозреваю, что у вашего бойца Татариновой туберкулез легких. В ее возрасте это очень опасно.
Сердце Андрея сжалось от боли. «Как же так? — думал он. — Перенести холод и голод, уйти от смерти под огнем противника и оказаться под ее угрозой здесь, в мирном городе, — непостижимо!»
Пристально глядя на растерявшегося Андрея, Валентина Ивановна спросила:
— Не было ли среди других ваших бойцов больного туберкулезом? Татаринова могла заразиться.
— У нас был один больной, — вспомнил Андрей. — Не боец из моего отряда, а пленный немец Курт Маур. У него шла горлом кровь. А Наташа ухаживала за ним. Он и скончался у нее на руках.
