Ещё раз запела гармонь, и вот песня оборвалась.
Капитан, обменявшись взглядом с Буслаевым, говорит:
— Что ж… значит, завтра в семнадцать ноль ноль посылаем Бровкина на окружную олимпиаду самодеятельности, — Он оборачивается к вытянувшемуся Ване и добавляет: — Держись, Бровкин! Там соперников много. Не осрами нашу роту.
— Постараюсь, товарищ, капитан, — взволнованно отвечает Ваня.
Капитан посмотрел на свои ручные часы.
— А теперь спать, товарищи! — и он выходит из комнаты.
Обрадованные его сообщением об олимпиаде бойцы тесным кольцом окружают Ваню.
Горнист играет утреннюю зорю.
Из казармы выбегают солдаты.
На плацу, у гимнастических снарядов, выстроилось отделение сержанта Буслаева.
— Где Бровкин? — удивлённо спрашивает Буслаев.
— Нету! — отвечает озадаченный Абдурахманов и сокрушенно восклицает: — Ай-яй-яй!
— Где Бровкин? — уже сердито переспрашивает Буслаев.
— Заболел, наверное, — отвечает Кашин.
— Боец Абдурахманов! — приказывает Буслаев. — Сходите и узнайте, где Бровкин.
— Есть узнать, товарищ сержант, — и Абдурахманов бежит к казарме.
— Боец Абдурахманов! — вдруг слышит он окрик капитана Шаповалова.
— Слушаюсь, товарищ капитан! — останавливается Абдурахманов.
— В чём дело?
— Солдат Бровкин не вышел на занятия, товарищ капитан, — докладывает Буслаев.
— Вернитесь в строй, Абдурахманов! — приказывает капитан и медленно идёт по плацу к казарме.
В палате, на койке, сидит Ваня и наигрывает какую-то мелодию.
Слушает стоящий у дверей дневальный. Возле него останавливается капитан Шаповалов.
— Хорошо играет, — после паузы шёпотом говорит капитан.
— Хорошо, товарищ капитан, — так же шёпотом отвечает дневальный. — Он себя покажет на олимпиаде.
Капитан входит в палату и направляется прямо к Ване.
Увидев его, Ваня встаёт, вытягивается.
— Вы что? — спрашивает капитан. — Репетируете?
— Репетирую, товарищ капитан, — наивно улыбаясь, отвечает Ваня.
Неожиданно лицо капитана становится строгим и суровым.
— А кто вам разрешил, боец Бровкин, не выходить на занятия?
Для Вани такой резкий тон капитана — как гром среди ясного неба.
— Товарищ капитан… — бормочет он.
— Артист! — сердито говорит капитан. — Придётся вам вместо олимпиады сесть под арест. Так и доложите командиру отделения.
— Есть доложить, товарищ капитан, — отвечает Ваня, еле выговаривая слова.
— А сержанту Буслаеву я объявлю выговор, — продолжает Шаповалов, — за ваши недостойные поступки, Бровкин.
Как вкопанный стоит оторопевший Ваня.
— За нарушение воинской дисциплины, — громко объявляет капитан Шаповалов, — бойца третьего отделения…
Ваня стоит перед строем на казарменном плацу.
— …Ивана Бровкина подвергнуть аресту на двое суток.
Ваня подметает казарменный плац. За ним по пятам с автоматом ходит Кашин.
На плацу, как обычно, занимаются солдаты: кто марширует, кто репетирует рукопашный бой.
Вдруг Ваня, бросая работу, беспомощно разводит руками и обращается к Кашину:
— Я ведь репетировал.
— Арестованный Бровкин, молчать! — сердито обрывает его Кашин.
Ваня растерялся.
— Ты понимаешь?..
— Молчать! — кричит на него Кашин.
Пожав плечами, Ваня покорно продолжает свою работу.
Засучив рукава, Ваня половой тряпкой моет длинную каменную лестницу. Рядом с ним с автоматом в руках — Абдурахманов.
Неожиданно Ваня выпрямляется и просит Абдурахманова:
— Дай малость передохнуть, Абдурахманчик!
— Я тебе не Абдурахманчик! — огрызается солдат.
— Я ведь просто… по-товарищески, — оправдывается Ваня.
— Сейчас я тебе не товарищ! Кто ты есть? Ты есть арестованный! — отвечает Абдурахманов и резко говорит: — Приказ… с конвоиром не разговаривать!
— Мне стыдно быть с Бровкиным в одном отделении. Он срамит наше отделение, сержанта срамит — он за Бровкина выговор получил. Срамит наш комсомол…
Эти слова Абдурахманов говорит уже в казарме на комсомольском собрании.
Среди бойцов рядом с Абдурахмановым с опущенной головой, не глядя на товарищей, сидит Ваня.
— Кто опоздал к вечерней проверке? — продолжает Абдурахманов, загибая палец, и сам себе отвечает: — Бровкин опоздал. Кто плохо заправил койку? — он загибает второй палец, — Бровкин. Кто разговаривает в строю? — и Абдурахманов загибает третий палец, — Бровкин разговаривает!
— Ты в этом сам виноват, комсорг! — слышится чья-то реплика.
— Я не виноват, — сердится Абдурахманов, — Бровкин виноват. Он такой из деревни пришёл, что я с ним могу поделать?
— За что его в комсомол приняли? — спрашивает один из солдат.
— За гармошку, — с насмешкой отвечает Кашин.
— Ему за гармошку всё прощается, — вставляет реплику Трофимов.
— И я говорю, что всё прощается и… неправильно прощается… — горячится Абдурахманов. — Я говорю — ему выговор надо! — И Абдурахманов садится на место.
— Слово имеет боец Бровкин — объявляет председательствующий старшина.
Встаёт смущённый Ваня и долго молчит, словно не может собраться с мыслями.
— Ну, что? — спрашивает председатель. — Может, тебе и говорить-то не о чем?
— Виноват, товарищи, — бормочет Ваня.
— Мы и сами знаем, что виноват. А вот почему виноват, ты нам и растолкуй.
— Чего же толковать — виноват, — отвечает Ваня.
— Давно ты по воскресеньям увольнительных не получаешь? — задает вопрос Трофимов.
Ваня напряженно молчит.
— Отвечай, товарищ Бровкин! — напоминает ему председатель.
— Седьмое воскресенье будет, — склонив голову, тихо отвечает Ваня.
Гул возмущения прокатывается среди собравшихся.
— Тише, товарищи! — призывает к порядку участников собрания председатель и, обращаясь к Ване, спрашивает: — И не стыдно тебе, молодому комсомольцу, Бровкин?
— Стыдно, — тихо говорит Ваня после паузы. — Но честное слово солдата… — И он снова замолкает.
— Разрешите мне! — подымая руку, просит слова Буслаев.
— Слово имеет сержант Буслаев, — объявляет председатель.
— Товарищи! Комсомолец Бровкин действительно не раз нарушал воинскую дисциплину. Он заслуживает самого сурового взыскания. Но Бровкин мне как командиру отделения обещал исправиться…
Ваня бросает удивлённый взгляд на сержанта.
— Не верю я его обещаниям, товарищ сержант, — перебивает Кашин.
— А я верю, боец Кашин! — обрывает его Буслаев. — Разве в начале службы и вы не нарушали дисциплину? — Кашин молчит. — Отвечай, чего молчишь?
— Был такой случай… — с трудом признаётся Кашин.
Комсомольцы смеются.
— Предлагаю, — продолжает Буслаев, — поставить комсомольцу Бровкину на вид, а в случае повторного нарушения дисциплины принять самые суровые меры.
— Кто за предложение товарища Буслаева? — спрашивает председатель.
Все поднимают руки.
— Кто против? Никого, — продолжает председатель. — Кто воздержался? Никто.
Абдурахманов с радостным лицом дружески подталкивает Ваню в бок.
— Повестка собрания исчерпана, — заявляет председатель и встаёт с места.
Комсомольцы выходят в коридор казармы.
У дверей стоит Ваня с поникшей головой. Мимо него проходит Буслаев. Ваня нагоняет его и, идя рядом с ним, тихо говорит:
— Спасибо, товарищ сержант!
— Что твоё спасибо стоит, Бровкин? — сухо, не глядя на него, отвечает Буслаев. — Сегодня — спасибо, а завтра мне опять из-за твоей гармошки, будь она неладна, выговор.
— Не будет этого больше, товарищ сержант! Слово даю…
Буслаев косо смотрит на Бровкина.
— Вот увидите… — шепчет Ваня.
— Посмотрим, — нарочито равнодушно отвечает Буслаев и отходит.
Ваня, задумавшись, стоит в коридоре. Он слышит разговор проходящих мимо него солдат.
— Говорят, в третьем отделении появился какой-то Бровкин… Сладу с ним нет… Всех замучил.
— Ничего, обломают ему рога, — смеясь, отвечает другой солдат.
Ваня отворачивается, чтобы его не узнали, и идёт в глубь коридора.
В пустой палате казармы, освещённой утренними лучами солнца, у окна стоит Ваня и грустно смотрит на двор.
По двору к воротам идут подтянутые, в начищенных до блеска сапогах сержанты, ефрейторы и солдаты. Буслаев, Абдурахманов и Кашин подходят к часовому, предъявляют пропуска и выходят за ворота.
— А где ваш гармонист? — спрашивает Буслаева один из идущих ефрейторов. — Почему он никогда в город гулять не ходит?
