— Нельзя ему… Не любит он гулять, — отвечает Абдурахманов.
— Брось болтать, Абдурахманов! — сердито говорит Буслаев.
— А почему? — возражает Абдурахманов. — Сегодня воскресенье. Можно болтать… Я гуляю.
— Ну и болтай на здоровье! — отмахивается от него Буслаев.
— Нет, я пошутил, — обращается Абдурахманов к ефрейтору и с сожалением добавляет: — Бровкин — штрафник… ему гулять запрещено.
— Ай-ай! — сокрушается ефрейтор. — А как здорово играет! А?
В казарме.
К стоящему у окна Бровкину подходит дневальный и с иронией спрашивает:
— Ну как, Бровкин, загораешь?
— Загораю. А тебе что? — Ваня сердито смотрит на него.
— Нет, так… ничего… А погода-то какая? Хороша! А? Говорят, в городском саду оркестр играет, девушки гуляют… А какие красавицы, Бровкин! Говорят, в мире нет лучше девушек, чем в нашем городе…
— А мне всё равно, какие они есть, — отвечает Ваня.
— Конечно, тебе всё равно. Ты их никогда и не увидишь.
— Почему не увижу? — снова сердится Ваня.
— Отсюда из окна их не увидишь… Для этого надо в город пойти. То есть, говоря по-нашему, по-солдатски, надо иметь увольнительную. А тебе её не видать, как своих ушей!
— Я вижу, ты сегодня тоже никак загораешь, — с усмешкой замечает Ваня.
— Нет, брат, — улыбаясь, отвечает дневальный. — Через час сдаю дежурство и — в город! Вот увольнительная. — Он показывает пропуск и вынимает из бокового кармана фотокарточку. — А вот и моя красавица, так сказать, в натуральном виде.
На фото во весь рост снят дневальный под руку с толстой курносой девушкой со смеющимся лицом.
— Нравится? — слышен голос дневального.
— А ну-ка, отойди от меня, занимайся своим делом! — наступает на дневального вышедший из себя Ваня.
— Мне на сегодня дел хватит. Тебя, чудака, жалко стало. — И дневальный идёт к двери.
— Нечего меня жалеть! — сердито бросает ему вслед Ваня. — Тоже мне… утешитель нашёлся!
Ваня подходит к койке, садится спиной к стоящему у дверей дневальному, берёт гармошку и, перебирая лады, тихонько наигрывает какую-то мелодию.
Мимо вытянувшегося дневального проходит капитан Шаповалов.
Ваня слышит приближающиеся шаги и, думая, что это опять дневальный, вскакивает с койки.
— Чего ты пристал ко мне как банный лист?
Он поворачивается — и неожиданно видит перед собой Шаповалова.
— Простите… Простите, товарищ капитан.
— Ничего… ничего! Садись, Бровкин! — говорит капитан и сам садится. Как бы невзначай, он спрашивает: — А где остальные?
— В городе… Гуляют, товарищ капитан, — докладывает дневальный.
— Ах, да… сегодня ведь воскресенье, — как будто вспоминает капитан. — Чего же ты стоишь, Бровкин? Садись.
Ваня неловко садится.
— Да-а… Нехорошо получается, Бровкин, — после долгой паузы обращается к нему капитан. — Чего молчишь?
— Да, нехорошо, товарищ капитан, — тихо отвечает Ваня и снова встаёт.
— Садись! — мягко приказывает капитан.
Ваня снова садится.
— Можешь ты мне по-дружески сказать, что тебе мешает хорошо заниматься и быть дисциплинированным солдатом?
— Ничего не мешает, товарищ капитан, — чуть не плача, шепчет Ваня.
— Может, перевести тебя в другое отделение? Может, к тебе сержант придирается? А?
— Нет, товарищ капитан. Сержант — хороший командир, — опустив голову, говорит Ваня. — Мы все его любим.
— Нет, видать, ты его не уважаешь. С командиром, которого уважаешь, так не поступают, Бровкин. Я ему за тебя выговор объявил.
— Знаю, товарищ капитан! — еле выговаривает Ваня, и глаза его наполняются слезами.
Шаповалов делает вид, что не замечает слез, и, нарочно обратив внимание на гармонь, спрашивает:
— Это у тебя тульская?
— Тульская, товарищ капитан, — проглотив слёзы, отвечает Ваня.
— Я тоже когда-то играл, — словно вспоминая, говорит капитан и, взяв в руки гармонь, не глядя, начинает подбирать мелодию. Улыбаясь, покачивает головой. — Забыл… Не выходит… А ты помнишь?
— Помню, товарищ капитан.
— А ну сыграй, — говорит капитан и протягивает ему гармонь.
Ваня тихо наигрывает мелодию. Капитан внимательно слушает.
— А тебя, должно быть, в деревне любили, Бровкин?
Ваня неловко молчит, ещё тише играя на гармони.
— Незаменимый гармонист, первый парень на деревне, — улыбаясь, продолжает капитан. — Гулянки, свадьбы, посиделки — всё за тобой… Правду я говорю или нет? — настойчиво спрашивает Шаповалов.
— Правду, товарищ капитан, — тихим голосом отвечает Ваня.
— Музыку твою, песни твои любили, а вот человека из тебя забыли сделать… Вот как оно получается, Бровкин. — И капитан, взяв из рук Вани гармонь, снова начинает подбирать какой-то мотив.
— Как фамилия председателя вашего колхоза? — спрашивает Шаповалов, продолжая наигрывать на гармони.
— Коротеев, товарищ капитан.
— Наверное, какой-нибудь чудак? — как бы мимоходом осведомляется Шаповалов.
— Он хороший человек, товарищ капитан, — всё ещё не глядя в глаза командиру, говорит Ваня.
— У тебя, я вижу, все хорошие, — замечает капитан, делая вид, что увлечён гармошкой. — А сын у него есть?
— Нет, сына нет… Дочка есть.
— Ах, дочка! А сколько ей лет?
— Восемнадцать.
— Как звать?
— Любаша, — почти шёпотом произносит Ваня.
Капитан начинает играть громче и спрашивает:
— А дочка красивая?
Ваня сидит с опущенной головой и уже ничего не отвечает.
А капитан, наигрывая на гармошке, продолжает разглядывать Ваню, который стесняется поднять голову.
Отложив гармонь, Шаповалов вынимает из кармана блокнот, пишет записку и, сложив бумагу вдвое, кладёт туда два театральных билета.
— Бровкин, знаешь, где улица Ленина?
— Знаю, товарищ капитан! Там, где городской сад.
— Могу я попросить тебя отнести записку и билеты моей жене? Я сегодня занят и в театр не попаду.
— Есть отнести, товарищ капитан! — отвечает Ваня, стоя навытяжку.
— Можешь остаться в городе до вечерней переклички. — Шаповалов протягивает Ване пропуск.
— Спасибо, товарищ капитан! — задыхаясь от волнения, говорит Ваня. — Разрешите идти?
— Иди! — И Шаповалов, слегка улыбаясь, провожает взглядом выходящего из палаты Ваню.
Ваня весело пробегает мимо дневального, победоносно показывает ему пропуск и с задором бросает:
— Видишь, я уже… А тебе ещё целый час загорать. — И, помахивая дневальному рукой, убегает.
Капитан Шаповалов говорит по телефону:
— Галочка! Я послал солдата с билетами, думал, задержусь… Но я буду вовремя, и в театр мы пойдём вместе. — И, улыбаясь, Шаповалов прощается с женой. — Целую, дорогая!
Яркий солнечный день. На крыльце своего домика сидит мать Вани Евдокия Макаровна и, нацепив на нос очки, читает письмо сына. На её глазах выступают слёзы. Она снимает очки и протирает глаза. Вдруг видит проходящую мимо Любашу.
Евдокия Макаровна быстро прячет очки и зовёт:
— Любаша, подойди ко мне, дочка.
Любаша подбегает к Бровкиной.
— Что, тётя Евдокия?
— Да вот… где-то очки потеряла… целый час ищу, не могу найти… Прочти-ка мне письмо, дочка, — и она протягивает Любаше конверт.
— Письмо? — заинтересовалась Любаша. — От кого?
Она присела рядом с Бровкиной.
— От Вани от моего, — со вздохом говорит мать.
Любаша не в силах скрыть волнение; она быстро вынимает письмо из раскрытого конверта и начинает читать:
— «Дорогая мама!» Это вам, Евдокия Макаровна, — наивно восклицает Любаша.
— А то кому же? Одна у него мать на свете, — так же наивно откликается Бровкина.
Любаша с нетерпением, которого она уже не скрывает, читает:
— «Прости, что запоздал с письмом, но не было времени, всё дела. Много, очень много занимаюсь…».
— Эх, родной ты мой, тяжко тебе приходится одному, без меня, — вздыхает мать и вытирает набежавшую слезу.
Всё больше и больше волнуясь, продолжает Любаша читать письмо:
— «Скоро собираемся на лагерную учебу, но адрес мой останется прежний…». — Неожиданно Любаша бросает взгляд на конверт и говорит: — Пишет, что адрес прежний…
— Да, — предупредительно объясняет Евдокия Макаровна, — тот самый. Почтовый ящик сто пятьдесят три… Разве ты не знаешь?
Щёки у Любаши вспыхивают и она, опустив глаза, шепчет:
— Нет, не знаю… — И, подняв голову, говорит свойственным ей капризным тоном: — А почему он должен мне писать? Я ведь ему не пишу…
Евдокия Макаровна, исподтишка бросив хитрый взгляд на Любашу, неожиданно вскакивает с места.
— Боже мой! У меня там в печке молоко сбежит! — и, оставляя в руках Любаши письмо, она убегает в дом.
