Женщины, все как одна, были охвачены не поддающимся логическому объяснению, но абсолютно непреодолимым возбуждением и, чтобы не перегореть под этим напряжением раньше времени, с озабоченным удовольствием предавались хлопотам по хозяйству вперемешку с бесконечными пересудами. Причем самой озабоченной и вконец как-то уже совсем откровенно помолодевшей выглядела вечно юная старая дева Регина. Внимательному наблюдателю легко раскрылось бы, что откровенно играющий румянец на ее лице граничил уже с некоторого рода отчаянием, ведь все-таки она снаряжала в семейное плавание своего старого товарища Нелю Ольшанскую, то есть хиханьки-хаханьки кончались бесповоротно, а ее саму никто и никуда снаряжать не собирался.
Но ни внимательного, ни даже просто наблюдателя не находилось. Женщины, как им и полагалось, сосредоточенно метались и перешептывались, а мужчины взяли на себя основную заботу — вели нескончаемую беседу.
— В чем же я виноват? — спросил Карданов, они сидели у раскрытого окна, и снизу доносился ровный, разнообразный шумок вечереющего городского двора, и Витя, казалось, больше прислушивался к нему, чем к собеседнику.
— Я не говорю, что ты виноват. Я говорю, что так вышло.
— Равенства, как и абсолютного равновесия коромысла, не существует. Чьи-то стереотипы всегда оказываются сильнее.
— Юрка в центр переехал, в метраже потерял… Ну и дела.
— Они переезжают обратно. Только не в Чертаново, а в Лианозово. Мне Катя сказала. Они съезжаются с ее родителями, в пятикомнатную.
— Он подорвет.
— Возможно. Но это будет уже в другом десятилетии. А это на исходе.
— Я тебе ничего не говорю. Ты меня знаешь.
— В конце концов, быть подверженным чужим стереотипам — может, в этом и есть твой собственный стереотип. Не было бы моего, нашлись бы другие. И теперь не проверишь, полезнее бы они тебе пришлись или наоборот. Ты и так сильно подпал под Людочку и всю ее камарилью. И если не окончательно, то, может, именно потому, что были тяжи и с другой стороны.
— Да я и не говорю. Именно, что не проверишь. А за Нелю тебе спасибо.
— Не я знакомил.
— Да брось, не о тех делах речь. Если бы не ты в десятом классе, мне бы ее сейчас как своих ушей не видать. Не потянул бы. И не вышел бы никогда на такую. Не там ходил бы. Вот за нее — спасибо. А это остального стоит.
— Можно еще и с другой стороны рассмотреть… — начал было Карданов, но с другой стороны ничего уже рассмотреть не удалось. Снизу, со двора, послышались возбужденные мужские голоса, они выглянули из окна и увидели Гончарова, эскортируемого Кюстриным и еще тремя парнями, среди которых выделялся громила в красной рубахе навыпуск, по сравнению с которым крупный мужчина Гончаров казался анемичным хиляком. Гончаров, стоя на пока еще безопасном расстоянии от громилы, что-то ему внушал, по-видимому, обижал словесно, потому что громила то и дело порывался порвать дистанцию и войти с ним в физический контакт. Путь ему преграждал только выразительно жестикулирующий Кюстрин, а двое других с угрожающим, но и достаточно спокойным видом оставались в арьергарде. Они, разумеется, понимали, что их третьему, при таком подборе компании, как бы он ни распорядился, ничего, кроме законного развлечения, не предстояло.
— Чудит Юрка, — быстро проговорил Хмылов, — тут надо или стрелять, или бежать!
Бежать-то в данной ситуации было бы всего сподручнее, для этого достаточно было бы всего-навсего быстро зайти в подъезд дома, характер взаимоотношений выглядел не таким, чтобы приходилось ожидать активного а неотступного преследования. Но Гончаров все стоял, слегка раскачиваясь и изредка что-то говоря громиле, и заслон из Кюстрина выглядел вызывающе и даже провокационно ненадежным. Такой заслон нет даже необходимости сметать, в крайнем случае его просто отодвигают в сторону.
— Ты сиди, я пойду приведу Гончарова. И где он их подцепил? — сказал Карданов, собираясь уже выйти из комнаты.
— Нет, это местные, я их, кажется, знаю, — сказал Хмылов. — Перехвати Нельку, скажи, что знакомые, а я эти дела… тут и делов-то…
Позже Кюстрин рассказал ему предысторию. Они встретились с Гончаровым «У Оксаны» и двинулись к Хмылову, но по дороге заглянули в пивную, буквально в двух шагах от Димкиного дома, в полуподвале, выходящем на подворье невдалеке от Дома кино. Гончаров, как всегда, начал глубокомысленно витийствовать, что такие отличные мужики, как их соседи по пластмассовой стойке, не учитывают фактора антигигиеничности, кладя рыбу прямо на грязную пластмассу, а не используя, допустим, хотя бы газету, не говоря уже о салфетках, которые, разумеется, в этом славном заведении отсутствуют, но он берется их достать, в соседнем ресторане их навалом. Ему отвечали нестройным, но грозным рычанием, и дело еще могло кончиться ничем, они собирались покинуть одну компанию ради другой, а в подобных «учреждениях» обычно разбираются на месте, а если уж вышел из сферы действия пивных магнитных полей, то, считай, все, проехали, по крайней мере, до следующей встречи. Но Юра перед уходом добавил что-то не то, потому что добавлять вообще ничего не стоило, двое пытались удержать громилу и красноречиво указывали ему на недопитые кружки, но тот решительно рванулся из их скользких от рыбы рук и поканал за Кюстриным и Гончаровым наверх. Через пару минут последовала сцена, которую Виктор сам уже наблюдал из окна Диминой квартиры, а затем из подъезда появился Хмылов.
Он знал всех троих в лицо, но не по именам. Тем не менее он, не без оснований, рассчитывал по-быстрому изолировать Гончарова от их общества, не без оснований, потому что его «да ладно, мужики, что за дела?» звучало для них много доходчивее, чем резонные, но не к месту высокопарные периоды Кюстрина. Все разыгралось, как и всегда в таких случаях, в считанные секунды. Последнее слово-плевок Гончарова, рывок громилы, Хмылов, оказавшийся между тем и другим и попытавшийся в последний момент толкнуть Юрку к подъезду. Оба они оказались вполоборота, почти спиной к громиле, тот уже не успевал сдержать выкинутую вперед руку, единственное, что он успел, — разжать кулак и садануть не по тому затылку не кулаком, а тыльной стороной ладони. Но что это была за ладонь? Эффект, видимо, получился сравнимым с небольшой сковородкой, которую яростно метнули вам в голову. Дима не просто упал, он пролетел метра три и потом еще около метра пропахал по асфальту.
В первый момент, когда Кюстрин и Гончаров ввели его в квартиру, все разахались именно по этому поводу: ободранные локти, щека, разорванные на коленях брюки. Посчитали, что нанесенный урон можно нейтрализовать, промыв ободранную кожу, а затем смазав ее йодом или зеленкой. Но Дима сильно побледнел, он шатался, на несколько секунд теряя сознание, его вырвало, и тогда они поняли, что основное все-таки — это удар по затылку.
Вместе с Димой на «скорой помощи» уехала и Ольшанская. Гончаров после пережитого волнения еще сильнее захмелел и вряд ли отчетливо осознавал, куда делся Димка Хмылов. С лица Регины быстро сошел весь румянец, она стала серой и старой и беспрерывно спрашивала у Кати и Оли: «Что теперь будет?»
Прибыл Толик, и ему вкратце рассказали. А через полчаса вернулась Ольшанская и рассказала, что у Димы в приемном покое пошла кровь горлом, и он начал заговариваться. Кюстрин проговорил:
— Непременно надо зафиксировать, что он не был выпивши. Это имеет значение для ВТЭК при назначении пенсии по инвалидности.
Кюстрин не принимал или просто не понимал табуированность некоторых выражений в некоторых ситуациях, но женщины, как одна, испуганно и одновременно выжидающе уставились на Ольшанскую. Она, невидящим взглядом обведя всех, сухо усмехнулась, так что им стало не по себе, и отрывисто сказала:
— Ничего не отменяется. Завтра мы распишемся, я ему так и сказала. Даже если придется провести регистрацию в больнице.
Гончаров исчез. А куда, вряд ли можно было узнать у него самого.
Виктор переспросил у Ольшанской и записал точный адрес и номер больницы, куда доставили Хмылова. Он сказал, что среди знакомых журналистов есть ребята, которые пишут о медицине, и через час он уже будет знать все в подробностях: к какому врачу Дима попал, что ему предстоит и в какую клинику его, возможно, следует переместить.
Кюстрин вынул из пиджака мятую пачку денег — весь задаток, за исключением пятерки, оставленной им «У Оксаны», положил ее на середину стола, тусклым голосом объяснив:
— Это больному… На фрукты. — И незаметно удалился. Никто из присутствующих не выказал никакого оживления по этому поводу, никто из присутствующих не мог себе представить, что этим жестом Кюстрин перечеркнул для себя голубую мечту — отпиться дешевым южным винцом, Кюстрин имел хорошие манеры, а от них не избавишься, это как психика, внутри действует, нас не спрашивая.
