В камине потрескивал хворост. И это пламя в разгар знойного лета казалось мне абсурдом, хотя издали смотреть на него было приятно.
К еде я так и не притронулся. Передо мной стоял запотевший кувшин, я наливал себе и потихоньку потягивал холодное вино…
У Желтого Платоныча оказалось не круглое, а квадратное лицо, и чем-то оно напоминало старинный фонарь, который висит над парадным, освещая улицу. Разговаривая, Платоныч рта не раскрывал, а едва шевелил губами. Правой рукой он жестикулировал таким образом, словно рисовал в воздухе молнию или разные геометрические фигуры — треугольники, трапеции, параллелепипеды.
Ел один только Желтый Платоныч. Остальные безмолвно взирали на него, как будто от одного его вида были сыты и совершенно счастливы.
Потом все осмелели, задвигались, оживились, шепотом делясь радостью, полученной от созерцания жующего Платоныча.
В а н ь к а - В с т а н ь к а. Ваче Платонычу понравилась хашлама.
Д р е м л ю щ и й С и н и й. И филей, дорогой, филей тоже.
П е с т р ы й в К р а п и н к у. А вы заметили, что он и тушинского отведал!
М у т н о - З е л е н ы й. И храмули попробовал!
Спелый Кизиловый молчал от избытка чувств.
Я взглянул на Нани, мне было интересно, как она реагирует на это безобразие, прикрытое провинциальной изысканностью. Нани не должна была с ним мириться. То, что я здесь видел и слышал, по моему глубокому убеждению, не вязалось с ее характером и привычками.
Она не походила на слишком ретивую в своем гостеприимстве хозяйку, но и невежливой не была. Она спокойно курила и ласково всем улыбалась, тем самым словно бы участвуя в общем веселье… Как будто ее вовсе не беспокоило, что ей оказывали меньше внимания, чем Желтому Платонычу.
Мамия дал знак Мутно-Зеленому, и тот поднялся и потребовал рог. Ему передали огромный турий рог, предварительно опрокинув в него кувшин вина.
Я потягивал из своего стаканчика ароматное янтарное вино. Если не ошибаюсь, это было царапи. От вина я размякал и погружался в приятный дурман.
Мутно-Зеленый все стоял, провозглашая тост в честь Платоныча. Я не слушал, потому что он бессвязно бросал слова и потом никак не мог их склеить друг с другом, наверно, волновался или был пьян. Однако все слушали его внимательно, скорее потому, что речь шла о весьма уважаемой персоне, как я понял, занимавшей весьма высокий пост…
Рог обошел весь стол, и все пили до дна. Так договорились заранее: этот тост до дна. Пейте, ради бога! Но зачем столько говорить! Эти бесконечные тосты!.. Даже не тосты, а клятвы верности, преподнесенные на блюде верноподданнической лести; гимны благородству, чести, дружбе — слова, в конечном итоге обладавшие ценностью фальшивой монеты.
Я полагаю, что именно не в меру длинные тосты породили мировую скорбь и пессимизм… В своей жизни я только и делал, что слушал бесконечные тосты!
Главное, не опьянеть и не выйти из себя. Я уже ощущал прилив хмельной удали и мог наделать глупостей, ибо обладал перед всеми присутствующими неоценимым превосходством: для них я оставался невидимкой и с каждым мог расправиться по своему усмотрению. Достаточно было малейшего повода и…
Пирующие постепенно входили в раж и требовали все более вместительных сосудов. Наверно, мне надо было, пока не поздно, убираться восвояси, но, что греха таить, вино и мне пришлось по вкусу, и я незаметно осушал стакан за стаканом.
— Гитару! — Желтый Платоныч начертил в воздухе трапецию.
— Шашлык сию минуту будет, Платоныч! — доложил Мамия.
— Не шашлык, а гитару!
— Будет, Платоныч, все будет, только бы вы радовались и веселились… Але, гитару!
Замухрышка Але сбегал за гитарой, Мамия взял гитару и подсел к Пестрому в Крапинку и Мутно-Зеленому. У Пестрого оказался довольно приятный тенор. Не буду придираться, все трое пели слаженно:
…Ты на этом, я на том берегу…
— Не эту! — прервал Желтый Платоныч. — Ту, что я люблю, спойте, веселую!
Певцы затянули «Нежную ветку ореха», прихлопывая в ладоши.
— Вот это я понимаю! — смеялся Желтый Платоныч, особенно бурно реагируя на припев:
Чупри-чупар, чупри-чупар, Чупри-Дареджанса!..
Замухрышка Але вошел с мясом на шампурах и занялся шашлыком.
Нани сидела, всеми забытая. Не скажу, чтобы она выглядела грустной. Казалось, ее забавляло то, что она видит и слышит. Но я не хотел верить и не верил, что ей может нравиться такая жизнь. Хотя ничего невыносимого в этой жизни не было. Другая женщина считала бы себя счастливой. Но я хорошо знал Нани… Хотя… не много ли времени прошло с тех пор? Не слишком ли много времени?
Если бы не Нани, я бы давно ушел. Для того, вероятно, и придумал, что голоден, чтобы остаться, а сам и не прикоснулся к еде… Меня другое мучило: я хотел проникнуть в тайну и знал, что не смогу этого сделать. Хотел понять непонятное и знал, что не пойму. Мне даже показалось в какой-то момент, что я ввязался в некую азартную игру, из которой можно выйти, лишь разрешив одну загадку, раскрыв секрет…
— А где же твой гость, почему опаздывает? — спросил Желтый Платоныч.
— Какой еще гость?! — изумился Мамия.
— Ты же сказал, что придет еще кто-то, и мы тогда посмеемся вволю. — Желтый Платоныч вытянул руку влево и, как ножницами, задвигал — застриг указательным и средним пальцем.
Спелый Кизиловый, который вел себя тише всех, и я по сей день считаю его немым, опередил Ваньку-Встаньку и сунул Платонычу в пальцы сигарету. Зато Ванька-Встанька не дал ему щелкнуть зажигалкой.
— Я думал, он придет, — виновато понурился Мамия.
— Я же сказала, что он не придет, — вполголоса заметила Нани.
— А что он за человек?! — поинтересовался Желтый Платоныч, дымя сигаретой.
— Да так, ничего особенного, обыкновенный дурак! — оживился Мамия.
