я не могла бы тут жить?
— Нет, нет! Это невозможно.
Вечер прошел бы совсем уныло, если бы Алиса не вздумала выскоблить пол и прибраться, как ни скромно жил отец. Она застелила тюфяк привезенной чистой простыней, поменяла полотенце, накрыла подоконник чистой газетой, вытряхнула одеяла, протерла окна. Уборку она закончила в полной темноте. Густав принес молока, немного масла, кусок черного хлеба. Все это он попросил у хозяйки вместо ужина, поскольку столовался у нее вместе с батраком и батрачкой. Только чай Густав по вечерам пил свой. Вечернее чаепитие было для него отдыхом и удовольствием, завершавшим день. Читая газету, он потягивал любимый напиток, пока не осушал четыре-пять кружек.
За вечерним чаепитием Густав наконец ощутил, как он рад приезду дочери, что он совсем отошел. Рассказал, как неумело хозяйничает полковничья мамаша, о ее причудах, о самом полковнике, который ненадолго появился тут и исчез, так ничего и не уладив, рассуждал о новохозяевах, которые здесь все забили: батрацкую, бывшую богадельню и даже конюшню, удивлялся тяге людей к земле.
В то время когда Густав прибыл в Граки, бесчисленные прошения и списки были уже рассмотрены в соответствующих инстанциях, все лучшие земли бывших баронских имений уже распределили землеустроительные комитеты, а половина желающих так и осталась ни с чем. Элита новой республики рвалась в имения, официально предназначавшиеся для общественных нужд. Многих прельщала перспектива спать и выпивать в старинных баронских покоях, что бросало и на них отблеск былого величия. Так во всяком случае казалось.
За выдающиеся заслуги на латгальском и других фронтах полковнику Винтеру одному из первых выделили поместье. Сам он занимал высокий пост в военном министерстве в Риге, в Граках поселил свою мамашу, бывшую крестьянку; выйдя в молодости за горожанина, она перебралась в город и к крестьянскому сословию себя не причисляла. Госпожа Винтер была скупа, мелочна и ничего не понимала в садоводстве, но унаследовала крестьянский образ мышления, в хозяйстве считала главным зерно и скотину и жалела удобрение для сада, из-за чего даже поссорилась с сыном, державшимся других взглядов. От этих разногласий дело Густава только страдало. Хозяйка смотрела на него чуть ли не как на бездельника. Чтобы обрабатывать шестнадцать гектаров пахотной земли, которой полностью распоряжалась хозяйка, она держала батрака, батрачку и старуху стряпуху. Полковнику бесплатно выделили пару хороших армейских лошадей, и хотя многое было расхищено до появления нового хозяина, однако немало уцелело: полковнику достались и сеялки, и жнейки, и другие машины. По сравнению со многими новохозяевами, не имевшими крова и даже лошади, полковник со своей мамашей оказались в значительно лучшем положении, и все же ни земля, ни скотина не приносили дохода, чтобы рассчитаться с работниками. Поэтому основную выплату жалованья отложили на осень, когда начнут сбывать яблоки.
На другой день Густав и Алиса рано утром вышли из имения, чтобы вовремя добраться до станции. Густав вчера попросил бричку у госпожи Винтер, но та отказала — на пасху она лошадь за деньги дала новохозяевам — и сказала Густаву:
— Если у вас на дороге лошадь отнимут, сможете вы возместить мне убыток?
Густав и Алиса говорили мало, а очутившись в большом лесу, умолкли совсем. Погода испортилась. После двух чудесных дней заморосил дождик.
— Пройдет, — успокаивал себя и Алису Густав.
Но дождевые капли все тяжелели, и оба, пока пришли на станцию, промокли до нитки. Алиса в луже смыла с ботинок грязь.
— Ты промочила ноги, — сокрушался Густав.
— Немножко.
— Как бы не заболела.
— Мне-то что, буду в вагоне сидеть, а тебе вот еще обратно идти.
Они стояли друг против друга под навесом и, согретые ходьбой, не чувствовали пока сырости.
— Ты не сердишься, что я приехала?
— Почему?
— Столько времени отняла у тебя. Почти два дня.
На перроне пузырились лужи.
— Это так быстро не пройдет, — сказал Густав, словно не расслышал дочь.
— Ты грустный, папочка.
— Я?
Они пришли рано, до отхода поезда оставался еще целый час.
— Тебе надо бы идти.
— Ничего, успею.
— Со мной ничего не случится.
Он уставился на пузыри в луже.
— Ну, ладно. Раз ты считаешь, то… Передавай привет!
— Спасибо.
Алиса смотрела, как под дождем, втянув голову в плечи, уходит Густав, и вдруг поняла, что о главном и не поговорили. Отец не спросил, как они с матерью в то утро нашли записку и как мать отнеслась к его отъезду.
— Папочка!
Густав не слышал. Он был далеко, и Алисе не хотелось громко кричать. Она кинулась за ним, затем остановилась. По улице с грохотом приближалась телега, пьяный возница, зло ругаясь, хлестал кнутом лошадь.
Когда Алиса посмотрела на тротуар, отца уже видно не было.
Вернувшись домой, Алиса несколько дней ходила подавленная, рассеянная, но однажды встала совершенно бодрая и сказала:
— Мама, я поеду жить в Граки.
— Что ты там делать будешь?
— Отец один.
— Детка, ты сама не понимаешь, что говоришь.
Алиса промолчала.
Но засевшая однажды в голове мысль не давала покоя. Алиса все снова говорила о поездке к отцу, пусть ей позволят хоть недолго, хоть месяц пожить в деревне.
— А кто тебя кормить будет?
— Сама буду готовить. И потом, я ведь буду работать.
— Детка, блажь это.
И все-таки Эрнестина уступила. Послала Густаву письмо, чтоб ждал их в гости и позаботился о кровати для Алисы, о кое-какой кухонной утвари. Алиса сшила оконные занавески, и в одно погожее майское утро обе отправились в дорогу.
На станции Густав ждал с лошадью. Алиса наблюдала, как встретились родители, ей не понравилась нарочитая сдержанность матери, та даже не улыбнулась.
— Смотри, мама, какие огромные сосны!
Эрнестина глянула мельком.
