— Это лишайник или мох? — не унималась Алиса.
Эрнестина взглянула опять, затем сказала:
— У меня, детка, болит голова.
Приехав в Граки, Эрнестина все в доме окинула взглядом, но не проронила при этом ни слова. Затем прилегла отдохнуть — так было удобнее прикрыть глаза и помолчать.
Кровати Густав не достал, а сколотил Алисе такую же раму, как себе, только вместо чурок смастерил козлы. Посреди комнаты появился самодельный стол, на кухне — сковорода.
Под вечер Эрнестина отправилась в лавку купить котелок, тарелки, миски и кое-какую мелочь.
— Как хорошо, что вы наконец приехали! — воскликнула госпожа Дронис.
При виде единственной знакомой Эрнестина сегодня впервые улыбнулась.
— Насовсем или только погостить? — допытывалась приветливая лавочница.
Эрнестина сказала, что еще по-настоящему вне города не жила и даже не знает, чем могла бы тут заняться.
— Так вы ведь портниха!
— Да уж конечно!
Одинаково приятно было пошутить и испытать к себе интерес и сочувствие.
Вечером Густав предложил Эрнестине и Алисе навестить госпожу Винтер.
— Зачем? — удивилась Эрнестина.
— Она хочет вас видеть.
Эрнестина досадливо покачала головой, поправила прическу и вместе с Алисой пошла за Густавом в замок.
«Замком» здесь гордо именовали большой дом, который когда-то занимал управляющий имением, а последние пятнадцать довоенных лет — один из баронских сыновей. Родовая резиденция Айзенов находилась в соседней волости, в Мулдском имении: настоящий замок с башнями, колоннами, большим парком и гипсовыми венерами над прудом. Поговаривали, что там собираются открыть сельскохозяйственную школу. А «замок» в Граках, с батрацкой, конюшней, сараем, каретником и домом для садовника, достался полковнику Винтеру.
Госпожа Винтер, или попросту Винтериха, как называли ее недруги, гостей приняла очень любезно. Проводила в так называемую залу, усадила за стол и велела подать молоко, белую булку, засахарившийся мед.
— Я в окно видела, как вы приехали, — сказала хозяйка дома.
После неоднократных увещеваний, Курситисы намазали на куски булки по ложечке меда. Хозяйка улыбалась. Пожилая дама в черном платье с широким белым воротником, сама полнотелая, а лицо непомерно худое, отчего резко выделялись глаза: почти неподвижно они смотрели на гостей, хотя губы временами и складывались в улыбку. А голову она держала так, словно гости находились, по крайней мере, на пол-этажа ниже.
— Вы с мужем ладите? — совершенно неожиданно поинтересовалась хозяйка.
Эрнестина покраснела. Густав тоже.
— Да, конечно.
— Так почему же он здесь, а вы в Риге?
— Так получилось. Ему не удалось найти в городе работу и…
Хозяйка недоверчиво улыбнулась.
— Знаете что? На вашем месте я заставила бы его бороду сбрить. А то он на старого телятника Исаака похож.
Хозяйка пошутила и сама же захихикала. Затем обратилась к Алисе:
— А вы собираетесь тут весь месяц без дела жить?
— Я буду помогать отцу.
— Чего там, в саду, особенно помогать-то? Можете иной раз, шутки ради, и в поле поработать. Кормила бы вас, все не за деньги покупать провизию.
— Да, конечно.
Эрнестина испуганно посмотрела на Алису и украдкой наступила дочке на ногу. Алиса осеклась.
Когда Курситисы возвращались домой, Эрнестина спросила Густава:
— Откуда она знает, сколько Алиса тут проживет времени?
— Когда просил лошадь, пришлось сказать…
— Болтун. Теперь и Алисе тут достанется.
— Мамочка, я сама виновата.
— «Мамочка, мамочка»! Когда ты наконец повзрослеешь?
Вечер прошел в гнетущем молчании. Эрнестина думала остаться в Граках два дня, но уже рано утром собралась на станцию. Провожать себя не позволила, ушла одна пешком.
Через месяц Алиса в Ригу не вернулась.
И ОДНОГО ЛЕТА НЕ ВЫДЕРЖАЛА
Густав и Алиса жили в Граках третью зиму. Эрнестина — вторую.
Когда Алиса уехала к отцу, Эрнестина осталась на рижской квартире одна. Улицу в свою неделю она подметала рано утром, когда Гертруда и Нелда еще спали, да и вообще встреч с матерью и сестрой не искала. Не то чтобы боялась их, просто не хотела видеть. Никогда Эрнестина еще не жила так уединенно и, к собственному удивлению, находила в этом какое-то удовлетворение. Даже обида, нанесенная Алисой, поначалу навевала приятную грусть. Эрнестина знала чуткую натуру дочери и понимала, что Алиса непременно страдает, ослушавшись мать. Но глубокий покой одиночества обманчив. Требуется не так уж много времени, чтобы все неудобства и обиды близкого общения забылись, а длительное пребывание среди чужих опять повлекло к с в о и м.
Эрнестина не любила писать, а теперь раз в неделю отправляла письмо Алисе. Ее письма, в сущности, были лишь скупыми однообразными ответами на длинные письма Алисы, в которых та подробно сообщала, что делается в саду, как чувствует себя отец, какие поручения дает ей хозяйка, что на обед сварили… Эрнестину интересовала каждая мелочь, она давала, советы по выпечке белого хлеба, варке варенья, засолке грибов. Особенно приятно было читать: «милая мамуля», «моя дорогая мамуся», «моя золотая мамочка». Когда они жили вместе, ей такие слова говорились редко.
Условились, что на рождество Эрнестина приедет в Граки, но накопилось много работы; ей в конце концов показалось, что не к лицу ей мчаться к Густаву и Алисе, которые, в сущности, удрали от нее, оставили одну. Она послала поздравительную открытку, даже не письмо.
В начале января Алиса приехала в Ригу.
— Мы тебя ждали!
— Я вас тоже ждала.
Желая обрадовать огорченную дочь, Эрнестина купила гуся, каждый день готовила сладкое, вечером ходили вместе в кино. Алиса предполагала остаться в Риге не меньше недели, но уже на четвертый день заговорила о Граках как о доме.
— Твой дом здесь.
— Нет, мама. Я там уже привыкла, а
