— Сосните, сосните, а я посижу и подумаю.
Возле ванны перегородка была разворочена, три доски были выкорчеваны вместе с гвоздями, в четвертую был вбит топор, на топоре висела фуражка Черпанова, здесь его застали или прервали. Я поспешно вошел в ванную. Черпанов сидел, как обычно, роясь в книжках и записочках. Лицо у него было недовольное. Он протянул мне телеграмму. Там было только два слова: «Выехали. Лебедевы».
— Это что же, Мазурский наделал? — спросил я, тоже чувствуя смущение.
— Может быть, и Мазурский, а может быть, их и комиссией назначили по проверке всех вроде меня, но тут что главное? Главное — то, что они на первого меня наскочут.
— Почему же им на вас первого наскакивать?
— Потому, что пока я не поднимался, они были спокойны, а как я показал психичность работы, так они и почувствовали, что скоро будут уничтожены и свергнуты.
— А какая же психичность работы, ее разве что мы здесь на месте чувствуем, вот если б вы им послали поезда два с рабочими.
— Но они могут думать, что у меня здесь приготовлено десять поездов. Но в общем-то, все обстоит благополучно, мне бы только костюмчик достать.
— Дался вам этот костюм.
— Встретят по-другому.
— Но многие, знаете, пословицы революцией опрокинуты.
— Пословицу, конечно, не кувыркают, ее измять легко. А вы чувствуете, что должны понять люди, которые всю жизнь в трусиках проходили, когда перед ними пройдет человек в миллиардном костюме?
— С чего вы решили, что этот костюм с миллиардера?
— Иначе и быть не может. А корона? Вот тут еще перегородку начал рубить, да телеграммой помешали. Несомненно, Мазурский доехал. Может быть, он даже на аэроплане летел. Очень уж он скоро там очутился. Теперь я жду от вас большой помощи, Егор Егорыч, и совета.
— Я рад вам услужить.
И я, действительно, был рад. Хотя Черпанов очень и хорохорился, но смущение его все более возрастало, пока он со мной говорил.
— И я тоже рад. Вы отличный товарищ и умница, Егор Егорыч, хотя вам часто и не хватает сообразительности. Вот вы одобряете или нет то, что я начал ломать перегородки?
— Почему же не одобрить, если люди, действительно, желают уничтожить перегородки, но ведь одного желания мало, надо сообразить и то, что сможешь ли ты прожить. Для меня более странным кажется то, что самое большее через три дня уедут на Урал.
— Почему через три дня?
— Но ведь через три дня праздник на стадионе, и здешние почему-то опасаются, а, наверное, десятки праздников было, и никто не опасался, а тут в нашу сторону обернулось. Может быть, они опасаются, что со стадиона какая-нибудь комиссия приедет проверять их поступки или решено будет на стадионе устроить субботник и разнести этот дом к чертовой матери.
— Но вы совершенно не знакомы с правами и особенностями физкультуры, Егор Егорыч.
— Я не знаю, какие права теперь присвоены, судя по тому, как меня лупцевали здесь, и если в этом сказывается влияние стадиона, я могу сказать, что большие права.
— Ну-с, вот, однако, мы уклонились от нашего разговора, именно о костюме и о перегородках. Я теперь глубоко раскаиваюсь, что поддержал Ларвина при его предложении. Ну, я думал, что это, так сказать, бытовая болтовня, и через час откажутся с тем, чтобы испытать, болтовня ли это; когда люди возвращались со стадиона, я для проверки и саданул топором по перегородке, и что же: вместо отговора, я всюду и от всех услышал только одобрение своему поступку. Признаться вам, не столько меня расстроила телеграмма, сколько вот это одобрение, я из-за него остановил и рубку.
— Значит, люди твердо решили сломать свой быт. Очень приятно и даже любопытно посмотреть.
— Для меня любопытен только дядя Савелий. Он всех тверже, и фактически все здесь ему принадлежит. Вот и страшно то, что костюм к нему перешел, доказывает, что это ценная вещь. Я долго все это рассматривал и пришел к убеждению, что жизнь идет, приспособляясь, и, надо сказать, мы с вами умело к ней приспособились, но дядя Савелий…
— Однако, если вы считаете его ростовщиком и ему все принадлежит, то я видел массу всяческой дряни в его и окружающих квартирах.
— Это все только для декорации, для того, чтобы резче подчеркнуть свою бедность. И разговоры об искусстве он вел с вами, видите ли, тоже для той же цели. Однако, как бы вы предполагали взять у него костюм?
— Прийти и поговорить…
— Нашли с кем разговаривать! Он вас двадцать раз обведет вокруг пальца, а затем, как вы думаете, почему он убежал раньше всех от похода на стадион?
— Просто раньше всех почувствовал то, что позже его почувствовали другие.
— Ой ли? А не думал ли он: зачем это Черпанов в доме остался и не с тем ли, чтобы обследовать, а если и удастся, то и обворовать мою комнату? Уверяю вас, вот какую гадость может подумать обо мне человек. Вот почему он начал проверять свои двери, их у него три, и во всем доме только в его комнате ставни. За ним надо следить, правильно, потому что, если есть интерес создавать общность имущества, так только из-за него, потому что только от него и можно кое-чем поживиться, для коммуны, конечно, а не для себя. Но вообще-то он, конечно, обманет и улизнет. Ведь что Мазурский? Чепуха. Куда он может убежать? А этот убежит так, что вы его и с ищейками не отыщете. Ему все должны и обязаны, и каждый рад его приютить. А ходит такой вежливый, разве можно подумать, что пол-Москвы такой человек может оплести?
— Мне кажется, вы преувеличиваете. Какие же ростовщики в эпоху социализма? Да и вообще, это персонаж из устарелых романов.
— Ну не ростовщики, так валютчики. Черт знает, что это такое — покупщик наиболее ценных вещей и умеющий, главное, хранить их. Вы не думайте, что он выдаст их, — нет, вся его слава покоится на своеобразной честности, он не выдаст, ему вы можете доверить хотя бы золотую корону…
— Далась вам эта легенда.
— К слову пришлось. Но дело не в том. Удерет. Ей-богу, удерет. Я убежден, что собирает и сплавляет свои манатки, да у него они, черт знает, где и хранятся, а здесь у него есть самое главное, чем он себя передо мной выдал, на чем я его поймал, и Лебедевы, хотя и много лет здесь жили, но не могли его поймать. Вы обратили внимание, какие там сундуки, у дочерей их — один, а у него нет, и все-таки главное добро не здесь, но это неважно. Надо его только из дома не выпускать. Надо нам за ним следить, иначе все ценное сплавит.
— Не понимаю вас, Леон Ионыч. Если человек добровольно не желает передавать имущество, то какая же ценность в нем, если мы его поймаем. Разве только для очистки коммуны.
— А может быть, американский миллиардер и есть дядя Савелий? Может быть, это и есть тот человек, который приехал из Америки покупать драгоценную корону, может быть, это и есть американский дядюшка? Тогда все понятно. И костюм, и его хитрое поведение, и то, что он улизнуть хочет.
— Извините, Леон Ионыч, но мне даже обидно, что вы мне говорите такие нелепости и, глядя на вас, заставляете думать, что и вы таким нелепостям можете верить.
— Гипотеза — не более, Егор Егорыч, и было б плохо, если б вы этому могли поверить; если и верить этому, то надо иметь такое же железное сердце, как у меня, дабы не растеряться. Ведь если действительно факт, что американский миллиардер, то факт американской короны…
— Да полноте меня разыгрывать. По этому случаю мне вспоминается такая история…
— Позвольте, Егор Егорыч, но верите вы тому, что дядя Савелий может убежать?
— Если у него есть хотя бы доля сотая приписываемых ему вами грехов, то что же ему остается делать?
— Вот вы и заговорили правильно. Теперь, есть ли возможность его уговорить продать мне костюм?
— Опять-таки при правильности хотя бы части ваших установок — то нет.
— Ну вот, видите? Я верю в силу своего слова, а тут и я могу сдать, да не в силу слова, сколько в силу своего положения. Поэтому так как время не ждет, вы не удивляйтесь, но другого выхода нет, сколько ни думайте, сколько ни заседайте…
— Любопытно, что же вы придумали?
— Я думаю, что его надо обокрасть.
— Это что же, со взломом, убийством или как по-легкому?
— Совершенно по-легкому. Мы можем заставить его ломать перегородку, хоть он и трусит, но от субботника не откажется, а если он откажете и, можно легкий пожар на кухне устроить. Я так и думал, что доктор работает, но, признаться, он меня своей методой сбил. Сознаемся, попросту вы новички в этом деле. Я подсыпался к нему по-всякому. Я ведь все-таки многих в лицо знаю, вижу знакомое лицо, но кто такой и что за странная манера работы, и я все-таки его поддерживал и Степаниду Константиновну уговаривал, говоря, что это агент ловит кого-то, и соглашалась она терпеть, но теперь, когда подошел нужный момент и нам совершенно необходимо объединиться, мы раскроем карты.
— Странная манера у вас шутить, Леон Ионыч!
