по гребню бархана туда, к беркутовым высотам, и за ним — холмистую бесконечность весенней степи. И вдруг отчетливо услышал неровный стук копыт по жесткой земле и тут же представил легкий радостный бег молодого сайгачонка… Дрогнул смычок, коснувшись струн, и полилась мелодия.
Гость сидел неподвижно с такой тихой сосредоточенностью, что казалось, он был не здесь, рядом, а где-то там, куда уводила мелодия. Урмис играл. Как никогда, ему хотелось передать песней то, что чувствовал. Перелить звонкую силу своих чувств в звуки и одарить ими того, кто был его гостем.
Урмис вздрогнул и прервал игру: его остановил пристальный взгляд гостя. В этом взгляде метались тоска, боль. «Он все понял, он все знает. Я причинил ему страдание. Я не так, не так играл». Старик стиснул похолодевшие руки. Ни один из гостей не проронил ни слова. И этот — знакомый и незнакомый — тоже молчал. Молчал и смотрел на Урмиса, но теперь в глазах его не было боли: в ясной глубине их отражалось удивление и восхищение.
— Я слышал, — наконец с трудом выговорил он, — древний голос струн. — Гость посмотрел в глаза Урмиса. — И он сказал мне, этот голос, что даже в самой смерти… — на мгновение гость умолк, черты лица напряглись, застыли в изломе широкие брови, — да, в самой смерти заключено торжество жизни, ее обновление, ее неистребимая жажда созидания.
Гость говорил тихо, с настораживающей медлительностью произнося каждое слово. Будто спрашивал и себя, и собеседника: «Прав ли я?» Он искал самое верное по смыслу выражение и когда находил — радовался, и радость эта отражалась в его светло-карих глазах.
Урмис слушал, дивясь той правде, которую он давно нес в себе, не подозревая, что он есть в нем, есть всюду, в каждом. Он догадывался о ней, а вот объяснить не умел. А гость умел.
Урмис не сомневался больше, что знает этого удивительного человека. «Только надо вспомнить…»
Гость стал прощаться. Поблагодарил хозяйку. Долго держал руку Урмиса в своих сухих теплых руках.
— Спасибо. Мы непременно встретимся, — и, уже направляясь к выходу, полушутя, полусерьезно прибавил:- Если не упадем с коня.
Урмис хотел было спросить имя «большого гостя», но постеснялся.
Не покормленные вовремя птенцы пищали. Севший в машину гость живо обернулся к Урмису.
— Птенцы беркута! Неужели?
Он вышел из машины, просиявший, до неузнаваемости помолодевший:
— Покажите…
Увидев птенцов, гость обрадованно ахнул, склонился над ними и рассмеялся задорно, по-мальчишески:
— Просто чудо! Барекельды! Редчайшее сокровище! Вы любите птиц, аксакал… Я тоже, они же летают!.. И эти вот со временем унесутся в небо. Можно, я покормлю их?..
«Кто же это такой? — снова задал себе все тот же вопрос Урмис. — Узнает по писку беркутов и так умело кормит».
— Который из этих двух будет с мертвой хваткой?
— Тот, что поменьше…
— Как вы узнали?
— По когтям и взгляду.
— Взгляду?
Урмис кивнул:
— Твердый взгляд и острый. Не взгляд — шило!
— О-о! А еще?
— Когда я их брал, видел у гнезда панцири больших черепах. Не всякий беркут берет их, а мать этих брала…
— Взгляд, когти… Да еще крыло с мощным суставом! Так, аксакал?
Урмис улыбнулся:
— Так.
— И клюв…
— И крутой резцовый клюв?
Теперь они рассмеялись и обнялись.
— Спасибо за радость! — сказал гость. — За большую радость. До встречи в Алма-Ате.
И только тут Урмис вспомнил его… Вспомнил неожиданно, как это нередко бывает, когда забываешь, что надо вспомнить.
«Ой-бай! Как же это я?» А гость уходил. И какой гость… Старик рванулся за ним, растерянный, смущенный:
— Я точно ослеп, — проговорил он, задыхаясь, — не обижайтесь…
Гость удивился: «Обида за доставленную радость? Разве такое бывает в степи?!»
И впервые за утро улыбнулся такой приветливой улыбкой, что у старика перехватило дыхание.
— Обычай-то народный, желанному гостю надо же что-то преподнести. Уж вы не обижайте меня, старика, Мухтар, дорогой. Дарю вам птенца. Примите… — только и выговорил он.
Гость поклонился.
— Это бесценный подарок, аксакал. И я… — Он помолчал.
— Не откажите, примите!
— Но как же мне быть… Ведь мы в дороге…
Один из гостей подсказал выход: птенца пока не брать, оставить до осени и уже окрепшим привезти к Мухтару Омархановичу.
— Да, да, так ведь надежнее, — согласился он. — А главное, вы будете моим гостем, аксакал. А потом на охоту: испытаем беркута на деле, ну и наговоримся вволю обо всем!..
Гости уехали. Воспрянувший духом Урмис не знал покоя. Он не расставался с книгой «Абай», читанной им не раз. Но теперь, открывая ее, он подолгу смотрел на портрет своего необыкновенного гостя, знающего язык музыки и птиц.
Прибыли рабочие из совхоза. Забот прибавилось. Надо было везде успеть, и Урмис успевал! Впереди ждала встреча. «Если не упадем с коня, — вспоминал он, — э-э, нет. Старый Урмис еще поскачет».
Дни сменялись днями, птенцы росли и крепли.
Но однажды Зейнеп, вошедшая зачем-то в дом, выбежала оттуда с криком:
— Ой, аксакал, быстрее! Не знаю, который… Один из беркутов мертв!
Отдыхавший в юрте старик похолодел. «Аллах, пусть это будет моя, а не его птица». Не одеваясь, побежал к «штабу»… «Нет, не Мухтара».
В тот же день Урмис сплел из тальника надежную клетку.
Двадцать восьмого июня, как всегда, за утренним чаем Зейнеп включила приемник. Кто-то пел веселую песню. Затем так же весело заговорил диктор и вдруг на полуслове умолк. Наступила пауза, долгая пауза, и тот же диктор, но уже другим, напряженным, прерывающимся голосом, как будто сдвигая тяжелые камни, прочитал: «Сегодня в Москве скончался Мухтар Ауэзов…»
