чувствуешь какую-то странную пустоту. Вид этих, будто белены объевшихся танцоров, без зрителей, без музыки, нагоняет тоску и ироническую досаду: алавердоба — уже не алавердоба, энергичность этого древнего праздника выродилась в свою противоположность — в мертвящую инерцию. Мерзко зрелище послепраздничного похмелья. Могли ли предположить создатели этого величественного храма, что только петух со свернутой головой да овечьи ноги и голова будут валяться у иконостаса? Редки молящиеся, только кое-где по углам стыдливо затаились черные фигуры.
Ничто не воскресит алавердобу: ни приехавшие из Тбилиси и успевшие загореть в дороге экскурсанты, ни профессора, одетые по-дорожному, с уважением и едва заметной усмешкой наблюдавшие догорание праздника. На день оторвались они от научных трудов в надежде приобщиться к экзотике.
На темном фоне горцев, завернувшихся в меховые тулупы, еще ярче выглядят парни и девушки с облупившимися от загара носами. Они только что прибыли на грузовой машине. На груди у каждого значок туриста.
Приезжие прозорливо и горько чувствуют, что ничто не связывает их со встречающимися людьми. Вся эта пьяная публика представляется им частью черных рубашек, пузырящегося лимонада, подпруг, привезенных сюда на продажу в таком изобилии, что покупатели уже сыты ими по горло. Со своей стороны «аборигены» уделяют приехавшим не больше внимания, чем красным петушкам на палочках: ни один не оглянется на новеньких.
Всем верховодит бесцельная, разнузданная страсть, которая подчеркивается — как основная деталь режиссерского замысла — двумя знакомыми нам обливающимися потом танцорами, покинутыми музыкантами и зрителями. Смотрит на них герой нашего рассказа, и какой-то ком застревает в горле. Затем ли приехал он сюда, чтобы увидеть эту бессмысленную кутерьму и пьяный угар?.. Где красота грузинского танца, мужественные схватки борцов, джигитовка? Задумавшись, стоит он. Хочется ему совершить что-то такое, что расшевелит этот народ. Он тихо, беззвучно похлопывает ладонями в такт танцующим, потом перестает, улыбается, опускает голову: никому не нужна его затея.
Долго стоит на солнцепеке юноша с непокрытой головой. Перед ним по-прежнему носятся в сумасшедшем танце двое. Это уже бессмысленный бег и прыжки, юноша слышит их вопли, и досада сжимает сердце.
Внезапно откуда-то доносится что-то бодрое, жизнерадостное. Он трезвеет, улыбается удивительному зрелищу, развернувшемуся перед глазами.
На пыльной дороге сошлись в круг туристы, бьют в ладоши, поют плясовую. Две девушки увлеченно кружатся в середине хоровода. Смеются, радуются от всей души. Спешит на подмогу к танцующим только что приехавший кахетинец, бьет в ладоши, подбадривает. Круг ширится, кто-то приводит барабанщика и гармониста.
Ликует наш герой: начинается настоящий праздник, теперь прекратится, сгинет никчемная кутерьма, и выражение тупой усталости сойдет с хмельных физиономий. Светлеют пасмурные лица, будто приехавшие издалека гости вдохнули смысл в это чудовищное сборище вокруг Алаверди.
Но трезвость эта — минутная. Никому нет дела до развлечения других, и все начинается сызнова. Кутящая алавердоба напоминает бойню, замкнутую в каменном кольце. Гости рассаживаются по машинам и, разочарованные, оставляют Алаверди и алавердцев, веками притершихся друг к другу.
Юноше, романтичному от природы, тяжко наблюдать все это; он пьет вино: может быть, опьянеет, как все вокруг, может быть, увидит то, чем увлечены другие, — обнадеживающее, оправдывающее его приезд сюда. Его тело разогревает приятное тепло напитка, отдающего привкусом глиняного квеври, он беспокойно ходит среди людей, разговаривает, но никого не может заставить слушать и никого не слушает сам. А ему необходимо совершить что-то такое, что хоть на минуту перевернет этот содом, увлечет людей одним делом, одной целью, единым порывом участия. Природный инстинкт артиста — заинтересовать окружающих одной темой, одной целью — полностью овладевает им.
Словно рысенок, отправившийся на охоту, крадется Гурам к арбам, за которыми сидят и пьют тушинцы с лезгинами, слышит заплетающийся, бубнящий одно и то же голос тушинца: «А что нам еще делать, давай пропустим по одной…»
Просмотрели пьяные хозяева, как отвязал Гурам широкогрудого коня, незаметно провел его через толпу и вспрыгнул на упругую, неоседланную спину.
Он скачет вдоль пыльной дороги вверх, к лесу. Остаются позади шум и галдеж. Иноходью бежит под ним конь, овладевает всадником жажда столкновения: вот пронесется он сквозь толпу, взбудоражит людей, разбудит отупевшую страсть. Но он пока еще не думает об этом. Чувства одолевают разум. Перерезал рощу, начинается поле. Ни Алаверди, ни людей не видно отсюда. Неестественная тишина вокруг. Краем рощи ползет тоненький студеный ручей, пропадающий в глубине кустарника. Странное оцепенение овладевает одиноким всадником. Конь напился воды и, навострив уши, замер над ручьем. Ни малейшего шума не доносилось сюда. И это безмолвие пробуждает величественную симфонию неясного желания. Откуда оно возникло? Где кончится? Что свершится?.. Еще не уразумев, внимает слушатель этой многоголосой музыке, монолитной в своем звучании: единственный способ осознать ее — не шевелясь, отдаться ей. И вдруг с непостижимой, как просвист пули, быстротой врывается бог весть откуда неожиданный аккорд, руша общую гармонию, — зажужжал комар. Яро вырвался всадник из прохлады в зной полей. Комариный писк разлетелся на тончайшие дробные звоны, свистнул кнут, кругами завертелся жгучий воздух. Разгорячился всадник, вскинулся на дыбы конь, и в мгновение ока взвихрились они одним существом.
— Конь отвязался! — кричит из-за арбы пристроившийся по нужде лезгин.
— Где теперь достану такого коня, вчера на нем скачки выиграл! — сетует пьяный тушинец, бессмысленно глядя на веревку, свисающую с арбы.
— А мое седло тут, — осматривается окосевший лезгин.
— Э-э-э! Где конь? — закричал вдруг удивленный тушинец, потрясая руками. На его крик потянулись, шатаясь, несколько человек, жаждущих драки, как это всегда бывает после столь обильного возлияния…
— Куда ему деться? Может, в овраг спустился на водопой.
— Ух!
— Глаза протри, тушинец, следов не видишь, что ли?!
— Э-э-эй! Куда пропал конь?! — орет окончательно пришедший в себя тушинец. У всех разгорелась страсть погони, загалдели люди, начали угрожать кому-то, вот-вот разбегутся в поисках коня, но тут из лесу, на прямую, как струна, дорогу вырвался горский конь с незнакомым всадником. Полная злобы и азарта замерла толпа, остолбенело стоит и смотрит.
Всадник не видит толпы, издали народ кажется продолжением ограды; весь во власти неукротимого движения, седок бессилен перед разъяренным жеребцом. Гигантским белым кораблем вырастает из-за холмов прекраснейший и величественный храм Алаверди, наплывает на скачущего, как на
