пространстве.
— Ай трай бай балба нейм? — повторил он нетерпеливо.
«Сталинка» молчала. Она сделала свое. Очередь за мной.
— Тянучка, — ответил я, — и Хунхуз.
— Что такое? — нахмурился узбек с депутатским флажком, уловив подозрительное звукосочетание.
— Ладно, ладно, Тянучка.
— Есть у тебя настоящее имя? — спросила «сталинка».
— Есть. Георгий.
При милиционерах — поделикатней. Вице-президент смотается — мне уши оборвут.
— Ай трай нейм фить фить Джордж! — пролаяла «сталинка».
— Джордж, Джордж! — взвеселился вице-президент.
Обрадовался, чудак, родному.
— Трах бам бим бом фам! — и он запустил прохладные пальцы в мою нечесаную шевелюру.
— О чем ты мечтаешь, Георгий? — опять строго спросила «сталинка».
Хоть бы подобрел — с ребенком ведь беседует, да подсказал бы, чего им требуется. Про билет ляпнешь — уши небось оборвут. Уши беречь надо. Третьего дня так намяли, так намяли…
— Ну, не стесняйся, смелее, — поторопила «сталинка».
Правду им — ни в коем случае.
— Я мечтаю, — бодро начал я, — поскорее пойти в школу. Я учусь в пятидесятой имени Иосифа Виссарионовича Сталина. Мне выдадут фуражку с лакированным козырьком, а то в прошлом сентябре четвертому не досталось.
Магазин расхохотался. Хохотали продавщицы, директор, милиционеры, гости и просто случайные покупатели, изгибались полки в шкафах, подпрыгивал толстый «Вильям Шекспир» на прилавке. Узбек с депутатским флажком сиял, как начищенный пятак. Я выложил, чего от меня ждали. «Сталинка» осведомила вице-президента о моей мечте, но тот не рассмеялся, а лукаво, с прищуром, оглядел толпу:
— Трум пум пум. Интер фентер фик. Буль-буль-буль, — жестко сорвалось с его губ.
«Сталинка» затараторила:
— Товарищ Уоллес не верит, что ты мечтаешь учиться. В твоем возрасте он бредил ковбоями. По-нашему, это пастухи. Товарищ Уоллес полагает, что ребенок хитрит и желает доставить удовольствие своим наставникам.
Коварные американские глаза следили за малейшим моим движением. Но разве ему накрыть Хунхуза? Меня сам начальник горотдела НКВД Майстрюченко И. К. допрашивал и помучился-таки изрядно, прежде чем расколол. Хаджи Салим — глава планакешей хвалил: «Ты, Хунхуз, — умный. Ты далеко пойдешь». А Майдык? Сколько я его поручений выполнил? Вдохновение увлекло и завертело в водовороте лжи.
— Тогда зачем я пришел в книжный магазин, если не люблю учиться? — услышал я свой иронический голос, который вопрошал вице-президента почти без моего участия.
Ну, что? Слопал, американец? Вице-президент зачем-то стукнул ладонью по пиджаку там, где у людей расположено сердце.
— Трен пен хал. Гуд бай. Бах-пих-пух, — и он, заговорщицки подмигнув, тронулся к стеклянному тамбуру.
Но не успел вице-президент переступить порог, как меня охватило омерзение от вранья.
— Я не хочу в школу, я хочу домой, я эвакуированный! — крикнул я и глухо затопал матерчатыми тапочками. — Я хочу домой, домой!
Вице-президент обернулся на шум:
— Увай ман тер, бум трам бум!
Оправившись от замешательства, «сталинка» отчеканила:
— Народ, считает товарищ Уоллес, дети которого не могут жить вдали от родины, покорить невозможно!
— До звидания, друзза! — и ослепительная улыбка опять вспорхнула с губ вице-президента, повиснув на мгновение в пространстве.
Вот так фрукт! Кумекает по-русски. За витриной хрипло взвизгнул «ЗИС» — и отвалил. «Плимут», оседая на задние колеса, рванулся вдогонку. Оживленная толпа постепенно рассеялась.
— Ты откуда? — поинтересовалась одна продавщица — та, грациозная. — Где твой дом?
Я назвал украинский город.
— Ну, не близко ты забрался.
— Хрен с ним, с домом и американцем, — сказал я. — В кино бы успеть.
— Сколько? — спросила продавщица.
Догадливая девчонка. Добрее, чем коварный вице-президент.
— Рубль.
Она вернулась в подсобку. Я взял не жадно и с достоинством покинул «Узкитаб». Я брел к глиняной башне «Хивы» по пылающему, вязкому асфальту, всхлипывая от внезапно нахлынувшей обиды. Голые пятки прилипали к нему сквозь дыры в матерчатых тапочках. Чмок! Чмок! Я побежал. «Ночь над Белградом» долгая, успею. Я размазывал шершавые от грязи слезы и бешено тосковал по дому напротив университета, по гулкой квартире Дранишниковых, по розовым крышам, уступами уходящим в ясную до горизонта послегрозовую даль, — по всему тому, что никогда больше не повторится.
45
Вася Гусак-Гусаков нас не забыл. Возник, как Мефистофель, среди клубящихся испарений. Недели через две.
— Не дрейфь, хлопцы, выручу, — подбодрил он. — Жизнь у меня сейчас — русишь культуришь… — И он пристегнул нецензурное словечко для рифмы.
Выручать, впрочем, не из чего. От вони, правда, постоянно мутит.
— Поехали отсюда. Я колбасу притащил — салями — и пива. Обсудимся и решим, что к чему. А то мне пора: Валька ждет.
Мы вышли к главной магистрали города. На свежем воздухе внезапно накинулся голод и сдавил горло. До ближайшего переулка рукой подать. Свернули в него. Я прислонился к ржавому калориферу под уцелевшей стеной и вгрызся зубами в скользкие от жира кружки колбасы. Она источала чесночный аромат, к которому примешивался типичный для застарелых развалин запах сырости. Мы сжевали бутерброды, судорожными глотками выхлебали пиво, заев его трофейным горьким шоколадным ломом. Вечерело. В мокроватую духоту время от времени врывались потоки речного ветра. На бессолнечном небосводе мигала бриллиантовая точка. Багровый отблеск меркнущей зари лежал на стеклах. Кирпичная пыль с примесью серой извести островами застыла на брусчатке, искалеченной гусеницами танков. Скелеты сожженных зданий сами себя вычерчивали по бледно-салатовому фону. Через Пассаж мы вынырнули на Думскую площадь. Здесь, в сквере, нам расходиться. Вася на прощание коротко рассказал про свою нынешнюю житуху и велел завтра подконать сюда. В чистых рубахах. Желательно утром постричься и опрыскаться одеколоном погуще, чтоб и воспоминаний о мясном пандусе не осталось. Стригли грузил бесплатно в парикмахерской на бульваре. Свиные голяшки притарабанишь — пожалуйте в кресло без очереди, как герой или инвалид войны. Обслужанс высший сорт.
Точно в назначенный час мы явились на Думскую площадь, еще влажные от одеколона, которым нас окатили буквально с головы до пят. Вокруг шумел и переливался разноцветный апрельский день. Сердце сладостно обмирало в предвкушении неизведанного.
Вася и Реми́га ждали на скамейке у разрушенного фонтана.
— Игорь Олегович, послушайте, как Юрий поет, — попросил Вася, шумно обнюхав меня. — У него глотка — труба иерихонская.
Вот так отрекомендовал! И зачем им мой голос?
— Ну-ка, спой, — вежливо кашлянул Реми́га.
Я пустил руладу:
Это было под солнцем тропическим
На Сендвичевых островах.
И про этот про случай комический
Не пропеть в человечьих словах.
Роберт заканючил, потеряв обычное самообладание:
— Попробуйте и меня. Я соловьем свистать умею.
— Мне нужны не артисты, а рабочие, — скромно заметил Реми́га.
Неужто Роберт подозревает, что я предатель? Мы всегда у Васи на равных. Пусть со мной спокойно разберутся.
— Я к тому, что бабушка моя говорила: «Кто хорошо поет, тот хорошо работает», — сказал Вася. — Они
