class="empty-line"/>
У бруствера стоял Леонид.
— Включит? — спросил он. Фандеев кивнул. — Не ложись — грязно, — посоветовал Леонид.
— Отмоюсь, — Фандеев прищелкнул рожок.
Леонид досадливо сморщился:
— Борис, бросил бы ты. Если хочешь доказать, что хорошо стреляешь, я и так знаю.
Фандеев встал на одно колено, натянул локтем правой руки ремень, передернул затвор.
— Махни.
Леонид махнул рукой. Солдат включил моторы. Цели вынырнули из травы и поплыли перед прицелом. Леонид приложился, повел стволом и… не выстрелил. Цели скрылись. Фандеев встал, посмотрел на колено.
— Действительно, грязно, — грустно сказал он. — Грязно все это, Ленька.
Они молчали и смотрели, как четкие в свете наставшего дня приходили и уходили мишени.
— Эй! — закричал солдат. — Чего зря моторы гонять!
— Давай! — заорал Леонид. — Все давай! — Он зарядил свой автомат, перевел рычаг с одиночной стрельбы на очереди. — Стреляй, Борька! Стреляй, в душу ее, в гроб!
Он полоснул короткой очередью, не попал, выругался, переступил ногами и, сдерживая бьющийся в руках автомат, скосил две или три.
— Подсоби! — крикнул он, зверея. — Поддержи огоньком, не успеваю!
Фандеев тоже начал стрелять, но одиночными, поглядывая на Леонида. Ни одной неупавшей мишени не ушло в траншею. Солдат, охваченный азартом, добавил к бегущим и появляющиеся и падающие.
— Правильно! — орал Леонид, обрывая крюки на вороте кителя. — Все давай! Все под корень! Борька! Чтоб из-за какой-то… — он отбросил пустой рожок, схватил новый, полный, и разрядил его весь, почти не целясь, не отпуская прижатый спусковой крючок, оскалясь и полосуя пространство перед собой. Когда автомат замолчал, он уронил его, и автомат повис на сгибе локтя. Не глядя на друга, Леонид стал застегивать китель.
А Борис давно уже не стрелял. Солдат выключил моторы. Было тихо. Остывали пули, врытые ударом в землю. Пришел и ушел несильный ветер.
— Что ж ты не расстрелял до конца? — спросил Леонид.
— Да ну! — отозвался Фандеев. — Ты тоже, палишь в белый свет.
— Как на войне. — Леонид попытался улыбнуться. — Злость выходила.
— У тебя-то злость?
Леонид нагнулся собрать гильзы, обжегся о еще не остывшие, бросил и выпрямился.
— Плевать! Все равно патронам срок вышел.
Фандеев не откликнулся. Они пошли, прошли мимо березы.
— Ты прости меня. Ты знаешь за что.
И на этот раз смолчал Фандеев. Береза, отряхнутая от воды, была светлее других и легко покачивала высыхающую листву.
— Сержант! — закричал солдат с вышки. Они оба остановились, подняли головы. — Скажите ефрейтору, пусть подавится своей бутылкой.
Фандеев кивнул, а Леонид спросил:
— Какая бутылка?
— Я не знаю, — ответил Фандеев. — Ты иди, я пойду спрошу.
— Я подожду.
— Не надо, не жди.
От поворота Леонид оглянулся. Фандеев не поднялся на вышку, смотрел ему вслед. И Леонид понял, что Фандеев не собирается выяснять, что это за бутылка, а хочет идти без него.
Солдат на вышке спустил сигнальный флаг.
В «Кружилихе» было двенадцать переменных выходов, кто сейчас помнит все? Старики, наверное. Ведь и они были молодые, выходили на лужайку и уматывались в размашистой «Кружилихе» почище, чем на молотьбе.
Сидели старики в полушубках на остывающих завалинках и рассказывали бы, только спроси, как гоняли по тракту почтовых, как ходили в извоз на долгих, как намерзали под ветром и снегом бороды, как оттаивали бороды перед устьем печи или отмачивали в теплой воде. Кто носит сейчас бороды? А если и носят, то разве для того, чтоб не замерзло под ветром лицо, кто шагает за санями по тракту?
А вы, старики, разве вы слушали своих стариков, а ведь и тем было что рассказать. Как шли по тракту кандальники, делали у церкви дневку и принимали, не чинясь, подаяния: хоть яйцом, хоть хлеба куском, хоть сырым тестом. Говорили каторжники в благодарность: дай бог вам всего, да не слышит богово ухо каторжника, благодарили песней:
Иль талан ты мой, талан такой,
Или участь моя горькая…
Высоко головушка возносилася,
Некуда стало головушке приклонитися…
Еще тонки были березы, посаженные по тракту, долги были перегоны вдоль частокола екатерининских верст. Полопалась кора на березах, покрылась коростами. Черные стоят березы.
Не сидели мы с вами, старики, на завалинках, не слушали ваших рассказов. Вспомним, когда сами будем стариками, когда будет что рассказать, да некому.
— Эх, паря, — сказали бы мне старики, — нашел чего жалеть. Отзвенели кандалами колодники, отбренчали колокольчиками почтовые, пали наши лошади, растащили волки их кости по оврагам, отбелили те кости частые теплые дожди. Это жалеть? Смотри: размотался лентой-скатертью по тракту асфальт, садись на машину да поезжай, кольцом тебе дорога. А что не слушают нас, — хитро улыбнутся старики, — так чего нас слушать: ездили мы тише, пили-ели хуже да лапти носили. Э, паря! Мы не жалеем, и ты не жалей!
«Кружилиху» затевали три человека: сторожиха Максимовна, гармонист Матвей и его невеста Зоя. Максимовна сама не плясала, но любила смотреть и всегда просила Матвея и Зою начать «Кружилиху».
Плясали в клубе, который переделывался из бывшей церкви. В клуб в последнее время стал приходить инженер-строитель, человек приезжий, руководитель перестройки. Он тоже, как и Максимовна, не плясал, стоял в сторонке.
Вообще «Кружилиха» стоила того, чтоб на нее посмотреть. Вот встал Матвей, вот выбежала в круг и притопнула туфелькой Зоя. Встали пары.
— Заряжайся! — кричит Матвей. — Набирай воздуха! Через одного! Парень — девушка. Парень — девушка. Переплели руки! Ии-и!
Пошло! Вначале для задора сходятся к центру и расходятся. Но Матвей уснуть не даст, начинает частить.
— Плетешком! Назад плетешком!
Это значит, пятясь, подшаркивая, нога за ногу. Руки переплетены, и получается: парень держится с парнем, девушка с девушкой.
— В два круга! — кричит Матвей.
Девушки подныривают под руки парней в свой круг, поворачиваются лицом к парням. А ноги частят, а ноги бьют под музыку. Матвей прыгает на стул и командует:
— Парни по солнцу! Девушки по луне!
Пошли круги один внутри другого — парнишечий белый, а девичий как разноцветный венок. Матвей ловко, не прекращая однотонных быстрых звуков пляски, вскакивает в центр:
— Общий круг!
Повернулись девчата, взялись с парнями под локотки и понеслись по кругу. Матвей старается, Матвей наяривает и глядит на Зою и поворачивается за ней, как подсолнух за солнышком. Не до песен плясунам: собьешься, ноги отдавят. Только Зоя все-таки ввернет, озорно выпоет:
Пляши, Матвей, не жалей лаптей!
Иих! Пляши, Матвей, пока нет детей!
— И-эх! — поддержит гармонист Зою и сам ударит вприсядку и подпрыгнет, черт, и в прыжке ногой дрыгнет, а музыка не прерывается.
— Веревочкой! — гаркает Матвей так,
