раз связали свою судьбу с лесопосадками, так надо добиваться серьезной квалификации, а не махать всю жизнь саженью.
Варя удивилась:
– Разве в вашем питомнике некому работать?
– Да есть кому, есть… Такие всегда найдутся – лямку тянуть и зарплату получать. И даже такие есть: все честно сделают, что им растолкуешь, от сих до сих, понимаете? А вот таких, чтоб сами навстречу делу шли и свое в работу вносили, раз-два и обчелся. Таких всегда маловато, а вы, мне кажется, такая.
– Спасибо… Очень уж вы меня… лесной считаете. Лес я люблю, но еще не решила, чем мне на всю жизнь заняться.
Павел Савельевич протяжно свистнул:
– У вас что же, работа здесь всего лишь мимолетная экскурсия на лоно природы? Так, что ли?
– Вы не обижайтесь, а только дел хороших на свете много, а я одна. Не так-то просто выбрать занятие на всю жизнь. Лучше я подожду пока.
– Смотрите не прогадайте. А то, знаете, и так бывает: годами выбирают себе дело, и одно не нравится, и другое, а потом такое выберут – хоть стой, хоть падай!
– Со мной такого не будет… – Варя помедлила и призналась, понизив голос: – Вам одному скажу: лес, спору нет, выращивать почетно и полезно, а только мальчишек воспитывать еще важней…
– Каких мальчишек?! – опешил Павел Савельевич. – Еще замуж не вышли, а уже собираетесь детей воспитывать.
– А я не только своих. Мне учительницей хочется стать, а еще лучше воспитательницей в общежитии. Но вот хватит ли выдержки… Знаете, какие там хулиганы есть? Наш Пшеницын против них цыпленок! Зато, если добьешься успеха, представляете масштабы? Ведь каждый хулиган на распутье стоит: пойдет в одну сторону – преступник, направишь его на правильную дорогу – честный человек… А раньше мне работа следователя нравилась…
– Какого следователя? Что жуликов ловит?
– Не только жуликов… Но в общем, тот самый.
– Ну знаете! – возмутился Павел Савельевич. – Я с вами всерьез, а в голове у вас манная каша с хулиганами и Нат Пинкертонами! [19] Вам и в самом деле повременить надо, а то весь питомник под откос пустите… Следователь – надо же!
Варя обрадовалась, что они наконец-то пришли к согласию.
– Вот я и говорю: рано еще мне профессию себе выбирать. А работа в бригаде не пропадет даром: я многому тут научилась…
Из вагончика выглянул кто-то, издали похожий на Алексея, нерешительно окликнул степь:
– Варь? – не дождался ответа и нехотя прикрыл за собой дверь.
– Идите, нечего вам из-за каких-то стариков время терять!
– А вы? Одному вам нельзя оставаться…
– Это почему же? – насторожился Павел Савельевич.
– На людях вам лучше. Да вы и сами знаете.
Она так верила в правоту своих слов, что Павлу Савельевичу вдруг расхотелось с ней спорить.
– Я скоро приду, – пообещал он. – А вы идите. Ждут ведь вас.
Варя счастливо засмеялась:
– Ничего, подождут…
Сдается, ей так хорошо было сейчас, в самом начале своей любви, что даже захотелось приглушить радость, чтобы та не затопила всю ее целиком, а вошла бы в свои спокойные берега. Павел Савельевич смутно чувствовал, что с очень счастливыми людьми может приключиться и такое, хотя догадка его была чисто теоретической и на свой опыт опереться он не мог.
Он не привык жаловаться на судьбу, но самые большие радости были связаны у него с работой, а то, что принято называть личной жизнью, особенно счастья ему не принесло. Павел Савельевич никого не винил, но что было, то было. Лишь в стародавние времена, на самой заре его юности, выпала и на его долю минута, отчасти схожая с нынешним Вариным избыточным счастьем. Но за давностью лет он и сам уже не помнил толком: была эта пронзительная минута на самом деле или много позже, перебирая свою жизнь, он придумал себе в утешение красивую эту сказочку, чтобы во всем сравняться с другими, насквозь счастливыми людьми…
– Подождут кому надо, – повторила Варя и не в ладу со своими словами заспешила в вагончик.
Павел Савельевич проводил ее глазами, привычно растирая рукой левую половину груди, где опять запокалывало. Не повезло ему с Варей. И откуда у нее взялась эта нелепая мечта – перевоспитывать хулиганов? Уж не преувеличивает ли она свои малые успехи на этот счет в бригаде? С нее станет…
Так или иначе – осечка. Но Павел Савельевич не был обескуражен. Он давно уже свыкся с повадкой жизни: не только в большом, но и в малом не идти ему навстречу, а делать все наперекор. Одного он никак не мог понять: со всеми жизнь проделывает такие штуки или облюбовала лишь его для каких-то неведомых ему экспериментов? Вот и седьмой десяток разменял Павел Савельевич, а в этой закавыке так и не успел разобраться.
У вагончика Варя призывно взмахнула рукой и крикнула:
– Жде-ем!
Павел Савельевич посидел, пока сердце выровняло свой стук, и поднялся с шершавого камня. Мелкую траншею окопа он одолел и с холма спустился вполне благополучно, а внизу его сразу кинуло в пот. Плохо ему стало – и, главное, незнакомо плохо. Такого с ним еще ни разу не было. Или болезнь его шагнула на новую ступень, или на этот раз навалилось на него что-то совсем иное, никак не связанное с прежней, обжитой уже им хворью.
Трудно стало дышать и двигаться. Сам воздух вокруг сделался вдруг вязким, густым. Было такое ощущение, что он стоит в воде, которая со всех сторон охватила его, сомкнулась над головой и тащит куда-то. И даже не вода то была, а какая-то другая, более тяжелая и плотная жидкость, чуть ли не ртуть. И не было сил одолеть этот плотный поток.
Он даже не пытался достать свой припас. Не дотянуться ему сейчас до кармана и не снарядить кусок сахара спасительными каплями. Кружилась голова, сердце замерло, будто и не было его вовсе. «Пропало без вести…» – машинально подумал Павел Савельевич. Его качнуло, он изо всех сил старался удержаться на ногах, ибо твердо знал: если упадет, ему уже не встать.
Кажется, не суждено ему дойти до вагончика. Вот сейчас он рухнет и больше уже не поднимется. Медленно, не поворачивая головы, Павел Савельевич скосил глаза – сначала в одну сторону, потом в другую, оглядывая место, где стоял. Неужели здесь? Здесь, значит…
И крепко не понравилось ему это место: под ногами валялся мусор: тряпки, пустые консервные банки и еще какая-то дрянь, а в вечернем остывающем воздухе резко воняло табачищем. Павел Савельевич бросил курить всего месяц назад, и сейчас табачный смрад был ему
