коренастый парень в синем комбинезоне. Он подошел к ним и крепко, словно закадычным друзьям, пожал руки Каспару и Рейнису. На Юстину он глянул раз, да и то мельком, и потом не обращал на нее никакого внимания.
Втроем они отправились на электростанцию, а Юстина, не зная, что делать, пошла за ними. В первой комнате у стены стоял верстак с разными приспособлениями и инструментом. За этой комнатой следовала другая, белая и чистая, как больничная палата. Здесь пыхтел моторчик, приводивший в движение генератор, который, в свою очередь, подавал ток на склад. Но стоявшие рядом дизель и большой генератор не работали: потому-то было так тихо в соседних постройках — деревообрабатывающих цехах. Не было электричества, молчали станки. Каспар, Рейнис и тот, кто ведал всеми этими механизмами, принялись ощупывать, выслушивать мотор, как доктора больного. Изредка они обменивались скупыми, непонятными Юстине фразами. То один, то другой выбегал в соседнюю комнату за нужным инструментом, и Юстина, видя, что она тут лишняя, решила побродить по окрестностям.
— Ведь вы не забудете меня, не оставите здесь одну? — сказала она.
Каспар виновато поднял голову. В самом деле, Юстине скучно. И очень хорошо, что она сама придумала, чем заняться. У них времени нет ее развлекать.
— Сходите погуляйте, — сказал он приветливо. — И не бойтесь, мы вас не оставим.
Она вышла во двор. Здесь все было так своеобразно, интересно. За железнодорожной веткой напротив электростанции поднимался подлесок, дальше, за кривыми сосенками, затаилось зловещее болото; дурманяще пахло багульником и горечью настоявшихся в ржавой воде трав. Поросшая редкой колючей травой земля была искромсана, исковеркана, как поле боя. Видно, здесь в весеннюю распутицу погуляли леспромхозовские тягачи… Рядом был склад. На эстакаде лежали стволы осин, берез, елей. Рабочий электропилой разрезал их на части, а старик с длинноногим подростком укладывали чурбаки на тележку и отвозили их к вагонам, где сбрасывали березу и ель, осину же везли чуть подальше, и там дровосеки кололи ее на дрова.
Юстина наблюдала за работой пильщика. Перед ним лежала длинная-предлинная осина, а он и бровью не повел, сдвинул шапку на затылок, и пила с визгом и шипением врезалась в дерево. Полетели белые и влажные опилки. Осина гудела, звенела, дрожала, и можно было услышать, почувствовать, как стальные зубья разрывают древесную плоть.
Старик грузчик присел закурить и, доставая из кармана папиросы, с интересом поглядывал на Юстину. У него были слегка раскосые, плутоватые глаза и широкий, утиный нос, облупившийся на солнце. Одет он был в зеленую брезентовую куртку, такую же, как у всех рабочих, и в старые галифе — заплатка на заплатке, — а на голове затасканная с помятым козырьком немецкая фуражка военного образца.
— Вы, барышня, случайно не из экспедиции? — осведомился он. — Из той, что всякие стишки да песенки записывает? В прошлом году одна экспедиция тут разъезжала. На славу поработали. Хотели, чтоб и я им чего-нибудь рассказал. Но у меня песни-то все больше озорные. Не годятся, говорят. Бумага, мол, не выдержит. Что делать! Не надо, так не надо.
Юстина объяснила, что она здесь случайно. Но старик сначала, видно, не поверил. Юнец, его помощник, так и увивался вокруг них, ловя каждое слово, и невесть почему ухмылялся про себя.
— Ну-ну, — протянул старик, — может быть, может быть… Только про того вон человечка надо, ей-богу, написать! — И он указал на такого же старика, как и он, а то и постарше. — Вот орел был в свое время! Теперь таких нет. В первую мировую был прапорщиком в русской армии, а я, значит, при нем денщиком. Ну вот. Пригласил нас как-то на бал важный русский барин, князь, самого царя дальний родственник. Оседлали мы коней, честь честью, и в именье к князю. Там все золотом переливается, разные графы, генералы, высочества. А мой-то с первого взгляда княжне приглянулся. Девица лет восемнадцати, писаная красавица, волосы черные, глаза черные, прямо ночь кромешная. И он тоже от нее ни на шаг, весь вечер танцует с ней да с ней. Ну вот. В полночь подходит он ко мне и шепчет: «Выводи коней, заряжай пистолеты и будь ко всему готов». Как пробили часы двенадцать, гляжу, выходит он с княжной из дворца, поднял ее — и в седло. Как сейчас помню, на ней белое платье, а на ножках золотые туфельки. Прапорщик говорит мне: «Будет погоня — стреляй не раздумывая». Проскакали мы той ночью, дай бог не соврать, верст пятьдесят. Ну, ждем, что будет. Через неделю папочка в карете пожаловал. Ощетинился: «Подлец, — рычит, — что ты сделал с моей дочерью, пристрелю как паршивую собаку». А дочка бух ему в ноги: «Батюшка, не троньте его, жить без него не могу». Так и уехал папочка ни с чем. А мой-то прапорщик и по сей день живет с княжной душа в душу. И подумать — ни у кого здесь нет такой знатной жены. Ну скажите, барышня, разве это не любовь? Бросить дом отцовский, богатство и уйти с прапорщиком, человеком простым, незнатным. Вот ведь какие вещи бывают на свете.
Сам старикашка расчувствовался, на глазах у него выступили слезы. Он проворно смахнул их ладонью и, отвернувшись, высморкался.
К складу подъехала машина с бревнами. Щуплый шоферишка выскочил из кабины и накинулся на старика: почему с эстакады бревна не убраны, как ему теперь разгружаться? Старик затянулся еще раз, отбросил в сторону окурок и только тогда не спеша стал подниматься.
— Ну чего расшумелся! — закричал он. — Возьму вот испугаюсь, да так, что с места не сдвинусь. И куда ж ты, лиходей, подъехал? Комлями-то надо в ту сторону. Как же в вагон их будешь грузить, если комли у всех в одну сторону?
Юстина спустилась по склону к полотну, железной дороги, где работали дровосеки. Было как-то неловко идти туда ради того, чтобы взглянуть на человека, похитившего княжну, однако любопытство одержало верх. С виду в старике не было ничего особенного, — пожалуй, в иных обстоятельствах его внешность показалась бы Юстине отталкивающей. Седые вихры до того запущены, можно подумать, он давным-давно забыл, что такое парикмахерская, по лицу, изрытому оспой, градом катился пот, и немытая целую вечность рубаха тоже пестрела пятнами пота. Но Юстина видела другое. Разве мог простой смертный умчать на коне княжну? Конечно, под этой невзрачной наружностью скрывался незаурядный характер.
Старый дровосек, не торопясь, установил осиновую чурку и всадил в нее топор. Потом взял деревянную колотушку и, кряхтя, стал дубасить ею по обуху. Но удары получались слабые, так, пошлепыванье. Наконец, отбросив в сторону поленья, он укрылся
