ты! — вдруг вспомнил Яков. — Коней-то у Шарыгина убавилось, забыл рассказать.
Заскрипели доски крыльца, стукнуло кольцо, дверь открылась. Вошел мужик, босой, в портяных штанах, в черной грязной рубахе. Перекрестился на передний угол, снял зимнюю шапку.
— Подайте, Христа ради.
— Прежде чем креститься, шапку снимай, — заметил Яков. Однако взял каравай хлеба, прижал левой рукой к плечу, провел рез, снял с каравая ломоть, хотел отсечь половину.
Прон покосился:
— Целый дай.
Яков подал. Мужик опустил ломоть в пустую торбу, потом вдруг достал его обратно, откусил и снова спрятал. Прожевал, сглотнул.
— Дай бог всем вам жену здоровую, сестру богатую. Попить бы… водички хоть.
Сенька наклонил булькнувшую горлом бутыль, налил браги. Нищий, торопливо крестясь, стуча пятками, подбежал и, не закончив крестного знамения, схватил стакан и выпил.
— Сапоги где спрятал? — спросил Прон.
Мужик подавился последним глотком, закашлялся.
— Не в то горло пошло, — объяснил он.
— От жадности, — вставил Яков.
— Редко ведь видим красоту-то, — оправдывался мужик.
— Ну, убогий, — повторил Прон, — сапоги, говорю, где?
Нищий вытер бороду, еще кашлянул, отступил к порогу.
— Да ведь и вы без обуви, Прон Яколич.
— Знакомый, что ли? — спросил Сенька.
— Нет.
Нищий оскалился, сдвинул мешавшую ему торбу за спину.
— Как уж и не знать мужицкого заступника.
— Сапоги где, спрашиваю? — Прон встал.
— Что ты к нему привязался? — одернул Яков, убирая от Сеньки и ставя на пол бутыль. — Прон! Не беленись. Не вели, господи, принять, вели, господи, подать.
Нищий пятился к выходу. Прон схватил его за рубаху, вернул к столу.
— Разве не видно, что босиком не умеет ходить. — Он взял мужика за ногу, как берут за ногу лошадей, собираясь перековывать. — Мозоли не натер. Не стыдно побираться? — Он хлопнул мужика по животу, тот согнулся, икнул. — Нищий! Тебя легче перепрыгнуть, чем обойти. — Повернул мужика спиной, пощупал торбу, изумился: — Один кусок только подали? С краю шел?
— От краю, от краю, — подтвердил мужик.
— Врешь! — сказал Прон. — До середины дошел, только один кусок. Нигде не подали?
— Сразу сжирал! — захохотал Сенька. — Дай я его, Прон, в соху запрягу.
— Откуда? — спросил Прон.
Нищий, не ответив, огрызнулся от Сеньки:
— Себя запрягай, — и повернулся к Прону: — Возьмите к себе, Прон Яковлев.
— Куда к себе? В работники? Не держу. Свое сам обработаю. Дом-то твой где?
— Нету, — нищий потупился. — Все отобрали, проклятые… — Он замялся.
— Не знает, на кого соврать, — засмеялся Яков. — Скажет, старая власть, а вдруг мы за нее, скажет, новая — да опять не попадет.
— Морду бережет, — высказался Сенька.
— За мужиков хочу стоять! — Нищий поднял голову.
— Стой, кто тебе мешает. — Прон вернулся к столу.
— А где же твои ямщики, Прон Яковлев? — поинтересовался нищий.
Яков, боящийся обострения, сказал нищему:
— Совесть бы имел. Подали, выпил, и иди с богом.
— Где ты нынче совесть-то нашел? У кого? — спросил нищий.
— Сейчас найду, — пообещал Прон.
Сенька догнал нищего, уходящего от дома по задворкам. Пугая, дернул его за торбу. Нищий судорожно повернулся, увидел Сеньку и совсем не испуганно крикнул:
— Ну-ка, цыц!
— Чего цыц, чего цыц? Ходишь, высматриваешь, где бы чего спереть.
Нищий, ничего больше не говоря, шел своей дорогой. Сенька озлился, схватил за рукав:
— Ну-ка пойдем!
Нищий выдернул рукав из рук Сеньки, свел редкие желтые брови.
— Пойдем, пойдем! — повторил Сенька. — Дождешься у меня! Тоже, в такую мать, нашлась нищета. Вчера в Шурме ты не очень-то побирался.
Нищий оглянулся на дом Толмачевых и вдруг сильно ударил Сеньку ребром ладони выше ключицы. Сенька захлебнулся, опрокинулся на сухую пашню, примял редкие, поздно просекшиеся всходы картофеля.
— Ты ведь нездешний, — сказал нищий.
— Ямщичил я, — говорил Сенька, отодвигаясь и вставая на ноги. — Ты тоже, размахался. Я тебя трогал? И я могу.
— Прон в сам-деле один? Где ямщики?
— Прон велел тебя проверить, — торопливо оправдывая себя, говорил Сенька. — Я разве бы стал. Нищий и нищий.
— Где ямщики?
— По деревням.
— Почтовые лошади где?
— С ними, где еще!
— Вот что, — сказал нищий, — в Шурме ты меня не видел. Смажь запятки да уматывай отсюда.
Сенька, испугавшись, заговорил совсем по-другому:
— Хошь, я тебе еще хлеба принесу? — уверяя тем самым, что принимает мужика за настоящего нищего.
— И этим-то подавись, — ответил мужик, вытряхивая торбу. Надкушенный кусок хлеба, цветом похожий с землей, упал в борозду. — Скажешь Прону: не догнал!
Нищий пошел под гору к реке. Пустая торба похлопывала его по ляжке. От реки нищий повернул к тракту и по пешеходной тропинке рядом с трактом направился в сторону Шурмы.
Сенька сплюнул, выматерился. Снял и встряхнул испачканную рубаху.
Носились стрижи. Парило. Над землей струился прозрачный жар. Казалось, земля горит бесцветным пламенем.
Слышно было, как, нагреваясь, потрескивали бревна избы, нарождались новые трещины.
— Одна радость безлошадному — заразы не боится, — закончил рассказ об убитой лошади Яков.
— Жалко, — сказал Прон. — Лошади не объяснишь, что нельзя иначе.
— Как не жалко.
Прон встал, обошел горницу. Ударил ладонью по простенку — отдалось по всей избе.
— Значит, так, — сказал он, снова увидев спящую Аньку-дурочку, — отъямщичил. Бабу… жену то есть, перевезу. Не против? Пусть здесь и рожает.
— Что зря говорить? — обиделся Яков. — Половина избы твоя. Даст бог, лесом разживемся, построимся.
— Даст.
— И жену вези и вещи…
— Какие у меня вещи? Хомут да клещи. — Прон снова прошелся по горнице, оглядывая по-хозяйски стены. — Может, мху надрать, пока молодой?
— Зря ты с этим лешим связался, — неожиданно сказал Яков. — В две глотки льет.
— Я его не в работники привез, свой надел выделим. Куда ему, безродному, приткнуться. Без царя в башке, со шпаной свяжется. А я баловать не дам.
— Смотри. А за почту все-таки ох попадет тебе, Пронька: невиданное дело — связь прерывать.
— Я бы не стал, — ответил Прон. — Обида взяла. Пришли с милицией: где рубль, который Столыпин дал? Вроде того, что иудины деньги. Дырку, говорю, продырил, вместо креста ношу. «Покажи!» А этого не хочешь? Злость, Яшка, взяла: что я, Столыпина ради рубля вез? Подавись он. Скорость показывал. Вот, мол, какие вятские ямщики. Да ладно! — Прон вдруг засмеялся. — Будут и меня помнить.
Яков понял, что сейчас брат расскажет, как дрался с милиционерами, и, зная силу Прона и не любя рассказы о драках, сменил разговор.
— Лег бы, поспал.
Прон кивнул, как будто соглашаясь, но думал уже о другом:
— Год-два землю не пахать — одичает. На одворицах копошатся, а в поле не идут. В город хотят, а кто их в городе ждет?
Яков начал стелить на деревянной кровати. Брату он не возражал: он и сам, разделав
