он глухой. — Молодежь! Утром не поднимешь, вечером не укладёшь! Главное, живите честно! Больше слов нет. Мать, осталось там?
— Отец, отец! — сдерживала Максимовна. — И что кричишь, совсем тебе нельзя пить.
— Необходимо! — стукнул кулаком старик. — Раз Матвею не придется выпить при такой жене, я за него должен норму выполнить.
— В клуб прибежала звать? — спросил Зою Матвей.
— К тебе пришла, — ответила Зоя и смутилась вдруг.
— Ребятушки, — растроганно говорила Максимовна, — сколь вы хороши да сколь красивы.
И правда, были они красивы.
Все четверо.
Ну что ж? Одной заботой боле,
одной слезой река шумней,
а ты все та же…
А. Блок
Весь май и начало июня в заливных вятских лугах лежат озера.
Дикие яблони, растущие по их берегам, зацветают, и озера весь день похожи на спокойный пожар.
Греет солнце, Под цветами нарождаются плоды. Красота становится лишней, лепестки падают, не тревожа воды, в свое отражение.
И еще долго живут, но уже поодиночке.
Озера покрываются белой подвенечной тканью, похожей ночью на саван.
Опускается роса. Лепестки, как корабли, везущие слезы, оседают и покачиваются, касаясь друг друга.
Постепенно озера, заполненные запахами цветенья, уходят в подземные реки. От того вода в вятских родниках и колодцах круглый год пахнет цветами.
Пьют эту воду кони и люди, птицы и звери, деревья и травы, дает эта вода жизнь всему сущему, всему живому.
Только мертвым не нужна вода. Поэтому место для них выбирают на взгорьях.
Ночью подохла выездная лошадь Захара Шарыгина. Шарыгин позвал на помощь соседа Якова Толмачева, чтобы ее закопать (шкуру Захар не стал снимать: на шкуру с дохлой лошади покупщика не найдешь). Яков, станционный смотритель, понимавший в лошадях, заметил вспухший коричневый язык, к лошади подойти отказался. Напугал и хозяина: может быть, зараза.
Захар поспешно вывел из конюшни остальных лошадей, осмотрел. На вид они были здоровы. Только одна — беспородная, но сильная рабочая лошадь дышала часто, запаленно. Воздух с хриплым звоном шел в легкие, с морды капала слюна. Захар поставил ее обратно в конюшню, остальных погнал на свой хутор.
Яков сказал о подохшей лошади председателю волостного Совета, молодому парню Анатолию. Тот позвонил в уезд, вызвал ветеринара.
Ветеринар приехал быстро, вошел в стойло, руками в перчатках повернул лошадиную голову на закоченевшей прямой шее, осмотрел язык, зубы, глаза, определил:
— Сап.
Пока лошадь цепляли вожжами и вытаскивали, ветеринар, сбросив перчатки, писал акт.
Рабочие, приехавшие с ним, и Яков, посланный председателем в помощь, доволокли коня до оврага на незасеянной земле, сбросили. Потом один из рабочих прошелся по волоку, сплескивая на землю керосин из большой, тусклого зеленого стекла, бутыли.
Якова крикнули подписать акт. Он пошел. Его остановили, заставили вытереть лапти горстью соломы, смоченной в керосине.
Рабочий достал пучок серных спичек, зажег одну и бросил на солому. Огонь быстро спалил солому и, виляя синим хвостом, запрыгал с пятна на пятно, побежал от конюшни к оврагу.
Ветеринар, щурясь от дыма самокрутки, говорил председателю:
— Конюшню надо бы сжечь. Это по любым законам. Сап, шутишь, что ли! Хозяина-то нет. Подпись его нужна.
— Уж какие шутки, — ответил Анатолий, глядя на дорожку огня и дыша неприятным запахом керосина и горелой земли.
Яков, подписавший акт, сказал:
— Тут две написано.
— Вторую тоже, — ответил ветеринар. — Нечего и смотреть.
— Где Шарыгин? — спросил Анатолий. — Куда его черти унесли?
— Может, за ветеринаром же и уехал, — сказал Яков, хотя видел, что Захар угнал здоровых лошадей на свой хутор.
— Ладно, — сказал ветеринар. — Жечь не будем: быстро хватились, керосином забрызгаем.
Анатолий встал с бревна, пошел к конюшне. Вторая лошадь, еще живая, лежала в деннике.
Анатолий достал наган и, морщась, подошел к ней.
— Обожди, — сказал ветеринар, — опять тащить придется. Пусть сама дойдет. Рабочих пожалей.
Яков захлестнул веревку вокруг шеи лошади, дернул вверх. Рабочий торопливо подбежал помочь, ударил лошадь ногой в спину. Лошадь неожиданно бодро вскочила, скакнула через низкий, избитый копытами порожек стойла.
Ее повели по черной выгоревшей дорожке к оврагу.
У оврага Анатолий встал сбоку, низкое рассветное солнце ослепило его, он отстал, зашел с другого бока и быстро, навскидку, выстрелил. Голова лошади дернулась, поднялась на толстой короткой шее, прямые ноги затвердели и разъехались в стороны, как у жеребят, впервые встающих на ноги. Рабочий рукой в рукавице завалил лошадь вбок с обрыва.
Анатолий отвернулся, пошел к конторе почтовой станции, пряча наган и вытирая руки о пиджак.
Трупы коней залили керосином, туда же к ним в овраг бросили рукавицы и веревку, стали засыпать землей.
Ветеринар сел в тарантас. Анатолий сказал:
— В уезде передайте, что второй день почты нет.
Ветеринар оторвал клочок газеты, взялся за кисет, но засунул его обратно, объяснив:
— Керосин выветрится, тогда закурю. О почте передам. О мятеже ты слышал, конечно. Снизу по Вятке идут.
— Слышал, — сказал Анатолий. — Был пакет. После этого ничего не знаю. Далеко ли, близко ли, черт их знает.
Рабочие, закончив закапывать лошадей, тоже сели в тарантас.
— Может, поели бы, — предложил Яков. — Я хоть и без бабы, а все ж таки чего-ничего состряпаю.
— Через час дома будем, — ответил ветеринар. — Понукай.
Тарантас отъехал. Анатолий и Яков посмотрели вслед, молча пошли в контору.
— Рань какая, — заметил Яков. — Зимой в это время самый сон. Лег бы, поспал… — Анатолий не ответил. — Небывалое дело в нашей деревне, — продолжал Яков, — лошади заразные. И где только Захарка сумел заразу подцепить?
— Что это за опекунство Захара Шарыгина над Анной Шатуновой? — перебил Анатолий.
— Она ж, ты знаешь, тронутая, не в себе, рехнулась то есть, — неохотно объяснил Яков. — Божья душа. Вот и опекает. Бумаги у него есть.
— Наше право считать бумаги старого режима недействительными, — зло сказал Анатолий, с облегчением переключаясь на другое дело.
— Больного опечь недействительно? Что ж это за Советская власть?
— Дом Шатуновой Анны он раскатал?
— Он, — признался Яков.
— Куда подевал? Продал?
— На хутор увез.
— Вернет!
— Ему приказывай, — переадресовал Яков. Он достал из своего стола тяжелую книгу в черных деревянных обложках.
— Прикажу.
— Правильно, — одобрил Яков. — Девку хуже скотины держит.
Солнце наконец добралось и до окон почтовой станции. Загудели на потолке крупные мухи. Анатолий открыл окно и тут же закрыл: услышал запах керосина. Яков засунул палец в книгу, как закладку, и, видимо, продолжая вчерашний разговор, спросил:
— Значит, отделена? Получается, значит, извини-подвинься?
— Прошу вас, — терпеливо сказал Анатолий.
— Меня не просили, когда отделяли.
— Меня, кстати, тоже.
— Неужто большевики друг дружку не спрашивают, не советуются? Молчишь? А ведь
