работать.
— Еще больше фантазии!
— Увы, опять здравый смысл: большего, чем я достигла сегодня, мне уже не достичь.
— Если проявишь усердие — достигнешь.
— От усердия только туфли изнашиваются до дырок!
— Сомнительные мысли!
— А по-моему — правильные… Я вот целый год пробатрачила в театре одна за двоих — не обижайся, если скажу, что из-за тебя. А результат у нас — равный.
— Уж не моя ли вина в том, что я застряла в Ленинграде?
— Я тебя, Баджи-джан, не обвиняю, но факт таков. Я устала и имею право отдохнуть, пожить в свое удовольствие. Пора! Мовсум целиком одобряет мои планы.
— Твой Мовсум!..
Не договорив, Баджи бросает трубку. Нет, не следовало звонить Телли. Стремясь рассеять неприятное чувство, Баджи задумывается, кому бы еще позвонить. Ну конечно же — Гамиду!..
— Я уже дважды звонил тебе, но было занято, — говорит Гамид.
— Я беседовала с Телли… — Баджи умалчивает о содержании разговора: как-то глупо получается — вечно жалуется на Телли и все же дружит с ней.
— Спорили, конечно, и под конец, как обычно, повздорили? — с усмешкой спрашивает Гамид.
— К сожалению, ты угадал.
— Это несложно: долго беседовать с Телли и не повздорить… А я спешил поделиться с тобой впечатлениями о наших добрых новостях.
— Новости, действительно, добрые!.. О, чуть не забыла поздравить тебя!
— И — как принято в таких случаях — пожелать мне здоровья и дальнейших творческих успехов? — В тоне Гамида снова слышится усмешка: он раздражен стандартными поздравлениями, какие посыпались ему в это утро.
— Ты, Гамид, неисправим!
— Неисправимы только мертвые. Впрочем, бывает, что исправляют и мертвых. Я прочел недавно в журнале статью, в которой покинувший нас критик Скурыдин решил исправить одного давно умершего писателя — махрового реакционера и националиста — и сделал из него демократа, прогрессиста, страдальца за народ… Правда, гораздо хуже, если живого передового человека иной раз превращают в контрреволюционера…
— Случается, увы, и так…
— Стоит ли говорить об этом сегодня, в такой приятный для нас день?
— Правду нужно говорить в любой день!
Баджи огорчена: так хотелось поговорить о радостном, веселом, а вот поди же…
Нужно позвонить брату — уж он-то, конечно, порадуется за нее.
— Я, как знаешь, плохо разбираюсь в искусстве, — говорит Юнус, поздравив сестру, — но позволь высказать все, что я думаю об этих награжденных: балует вас наше правительство сверх меры!
Час от часу не легче! Не везет ей сегодня с телефонными разговорами!
— Ты считаешь, что было бы полезнее, если бы к актерам относились хуже? — ядовито спрашивает она. — И чтоб жили они так, как жило большинство наших актеров в прежнее время? Жаль, что ты не слышал рассказов Али-Сатара и Юлии-ханум об их жизни в старом театре.
— Ты меня не поняла. Я говорю не о материальной стороне дела. Можно лишь радоваться, что наши актеры живут неплохо.
— Чем же, в таком случае, нас балуют, как выражаешься, сверх меры? Тем, что не коверкают слово «артист» и не кричат нам вслед «арсыз!» — бесстыдник! — как кричали когда-то?
— И уважению, которое актеры снискали у народа, можно только радоваться.
— Так о чем же ты?
— О слишком высоких званиях-титулах, какие раздают направо и налево. Народные! Заслуженные! Лауреаты!
— Ну, знаешь, слышать это от брата, особенно в день, когда его сестре присвоено звание заслуженной!..
— Да я не о тебе, сестра, не обижайся. И не о многих твоих товарищах, достойных поощрения, наград. Но вспомни о таких, как Чингиз: ему, я прочел в указе, присвоено звание заслуженного деятеля искусств. Скажи, сестра дорогая, по совести: правильно это, справедливо?
Баджи молчит. Да и что может она возразить? Наверно, дружки Чингиза, его покровители и подхалимы, вписали его имя в список представленных к награде.
Да, возразить Баджи нечего, и все же… Ох, уж этот промысловый народ и ее брат Юнус! Вечно чем-то не удовлетворены, требуют улучшений, усовершенствовании, роста. Правда, критика с промыслов частенько бывает правильной и полезной. Вот ведь на что уж невеликий грамотей был старик кирмакинец, а когда судил о «Тетке Чарлея», то бил в самую точку…
Поздравлениям нет конца!
Одни — искренне радуются за Баджи. Другие — отдают дань приличию. Есть и такие, что поздравляют не без зависти.
А Баджи в ответ всех благодарит. Одних — от всего сердца. Других — просто вежливо. А кое-кого — со сдержанной усмешкой. При этом, боясь, что ее заподозрят в ложной скромности, она делает вид, что приняла звание как должное.
Уроки актерского мастерства
Случилось так, что из театрального института в начале учебного года уволился преподаватель класса актерского мастерства.
Для всех, имеющих отношение к институту, Виктор Иванович, хоть и давно уйдя на покой, оставался неизменным авторитетом, и директор обратился к старику с просьбой порекомендовать на освободившееся место кого-нибудь из опытных актеров театра.
— Вот — чего лучше! — сказал Виктор Иванович, указав рукой на Баджи. Навестив Виктора Ивановича, она случайно присутствовала при этом разговоре. — Уверен, что Баджи-ханум прекрасно справится.
— Я? — вырвалось у Баджи. — Да я, Виктор Иванович, пожалуй, сама еще нуждаюсь в учебе!
Директор института шутя упрекнул ее:
— Это звучит весьма нелестно для нашего учебного заведения, которое вы, Баджи-ханум, окончили. Единственным оправданием может служить лишь то, что тогда оно еще было только техникумом!
— А каково мне, старому педагогу, и к тому же бывшему худруку театра, слышать, что ты, моя ученица, — недоучка? — в тон директору добавил Виктор Иванович.
Баджи взмолилась:
— Двое мужчин против одной слабой женщины — не слишком ли жестоко?
— Ты, мой друг, — заслуженная артистка республики, а это ко многому обязывает, — уже серьезно заговорил Виктор Иванович. — Ты не должна оставаться в стороне, когда нужно помочь нашей молодежи, нашим будущим актрисам и актерам. Хорошенько все обдумай!..
Баджи обдумала. И согласилась.
Театральный институт! В этих стенах она в свое время испытала и радости, и трудности учебы. Где та озорная, диковатая девчонка? Теперь она — заслуженная артистка республики Баджи-ханум и подвизается тут в роли преподавательницы в классе актерского мастерства.
На первых порах Баджи чувствует себя в этой роли скованно, настороженно. Ей кажется, что студенты сравнивают ее с ушедшим предшественником, и, увы, не в ее пользу, осуждают за неумелость, неопытность. Не опрометчиво ли было ее решение взяться за такое сложное дело?
Мало-помалу Баджи знакомится с учениками, составляет о каждом свое мнение.
Одна из ее учениц — дочь Мовсума Садыховича, по его совету поступившая в институт. Ей девятнадцать лет, но она скорей похожа на школьницу, чем на студентку: невысокий рост, круглое,
