Пришлый!.. Может и навсегда остаться.
Пошла Ганка. Но из-за ворот вернулась. Умылась, причесалась. Хотела и туфли свои береженые надеть, но сразу же одумалась: если б хоть вечер был, чтоб не так видели, а то среди бела дня!
Возле сельсовета — глиняной хаты в три окна — стояли две молодицы. Ганка подошла беспечно, не сообразив сразу, чего они там делают. Немного погодя поняла, но было уже поздно.
— Есть председатель? — спросила, поздоровавшись.
— Ишь ты, и ей к председателю! — криво усмехнулась Катря Мурашко — дебелая девуня, которая и на картошке росла, как не каждый на дрожжах вырастет.
А тетка Густя только зыркнула на Ганку с неприязнью, остро так, и отвернулась, не отозвавшись.
— Если нет, так я подожду, — молвила Ганка, не рада уже тому, что послушалась Бахурку и прилетела тут же. Видно, опоздала, не первой в очереди стоит.
Женщины молчали, отворачиваясь одна от другой. Первой не удержалась Катря Мурашко — длинный язык у нее, никто еще не отрезал.
— А вы чего пришли? — обратилась к Ганке. — Кузнеца к вам не пошлют, и не думайте.
— А вот и пошлют!
Катря захохотала, с презрением поглядывая на Ганкины сбитые ноги и красное, похожее на выжженную глину, лицо.
— Вы ведь его не накормите, потому что маку много посеяли, а за маком тем нужно присматривать. Вы чего прибежали? Чтоб объедать его, вот чего!
— А ты?! — побелела Ганка. — А ты чего? Сучка ты!
— Я не сучка, — спокойно возразила Катря. — Про это все знают. И кузнеца к нам пошлют: есть у нас где и постелить, и накормить сможем.
Все в Ганке кипело, но она сдерживалась. Катря не умолкала:
— К вам не пошлют, и сам он не захочет идти, вы ведь на проклятой Хацапетовке живете, а наша хата возле кузни.
— И моя хата возле кузни, — тихонько подкинула тетка Густя.
Дебелая Катря только плечами передернула, однако смолчала. Потому что к Густе прежде всего и могут послать — одна она, одиночка, и дом у нее чистый, просторный.
— А у меня дети… — подхватилась Ганка и сама уже была не рада.
— Ну и что же? — сразу накинулась Катря.
— Ну и что же? — не сдержалась и тетка Густя.
А Катря уже сыпала горохом:
— Да они ж ему уши поотгрызают! Да разве он за ними будет иметь хоть часок свободный? Лучше уж мужика живым в землю положить.
Тут и подошел председатель сельсовета Семен Балко, а с ним — усач незнакомый, в зеленой гимнастерке, выцветшей, поношенной, в картузике с обвисшим козырьком. Был усач щупленьким, и руки у него были длинные, ниже колен спускались. Да и скулами наделила его матушка, будто наградила: так выпирают, словно пеньки.
— А-а, гвардия… — сказал Балко, увидев женщин и останавливаясь. — Чего послетались? — и его всегда хмурое, будто он чем-то недоволен, лицо стало еще мрачнее.
— Вы нас по одной вызывайте, — вырвалась Катря. — Которые в очереди.
— Все по одному делу, — чуть-чуть улыбнулся Балко, — или у каждой свое? Вот вы, Ганка, зачем пришли?
Женщина переступала с ноги на ногу. Уже догадывалась, что этот долгорукий, должно быть, и есть кузнец.
— Если власть не против, — отозвалась, — может, кузнеца ко мне на квартиру поставили бы, а?
Катря Мурашко выскочила вперед, оттерла Ганку плечом.
— Сказала мама, чтоб к нам!
— И вы за тем, тетка Густя?
Тетка Густя только закивала утвердительно. Балко сверкнул глазом на усатого, тот на Балка. Сказал ему председатель:
— Видишь, какая цена тебе в нашем селе?
— Как в воскресный день, — согласился тот.
— Ну вот что, расходитесь, девчата, — молвил председатель. — У нас уже есть и стол, и квартира.
— Вот те и на! — только прошептала Катря. Смутилась неожиданно — щеки ее морковным соком зарумянились — и быстренько подалась прочь.
За нею и тетка Густя потянулась. Только Ганка не торопилась. Председатель посмотрел на нее вопросительно. Мол, чего ждешь? Мол, не раздерем же одного человека пополам, чтобы и тебе немного уделить.
— Хотела еще спросить вас… — и умолкла, словно язык отняло, словно ее заворожило. — Вот если еще кто в село попадет, то, может, ко мне бы, а?..
— И с чего бы охота такая? — спросил председатель и подмигнул кузнецу. — Уж не окрутить ли собираешься? Так ты многодетная.
— Где уж мне. Пусть уж такие быстрые, как Катька. А ко мне бы только на квартиру. Как-никак, а соломы бы какой-нибудь выписали на мужика или там картошки, а то гороху.
— Потому и приходили? — деланно удивился Балко. И кузнецу: — А мы с тобой, Панас, думали, что… Ну, хорошо. Ступай, Ганка.
Но женщина уходить не торопилась.
— Так не забудете? — допытывалась. — Сделайте, пожалуйста.
— Непременно, — пообещал Балко. И, уже входя в сельсовет, покачал головой, бросил: — Эх, бабы, бабы!..
Возвращалась домой, но стыда не чувствовала. Ну, чего ей стыдиться? Не украсть ведь хотела, не обмануть. Встретилась ей Тонька Твердоступиха, бежала из лавки с полной корзиной, переваливаясь. Спросила с лукавой улыбкой:
— Так что там выделил сельсовет?
Не иначе, как Катря Мурашко разболтала. Потому что тетка Густя не из таких, не должна бы. Не останавливаясь, Ганка ответила:
— Слышала, что отбитых мужиков будут возвращать, а так — никому не выписывают.
И пошла своей дорогой.
Все село разбито на края. Кроме Хацапетовки есть еще Кулешовка. Почему так называется — никто не знает. И не потому, наверно, что тут издавна любят есть кулеш больше, чем борщ или тыквенную кашу. И не потому, что живут тут одни Кулеши, а остальным фамилиям дорога сюда заказана. Есть край, который зовется Выселками, — сюда из села выбирались до революции и после революции, строились, обрастали садами, крестами на усадьбах. А есть край, прозванный Кривым, — уж не появился ли тут давным-давно какой-нибудь кривой дядько, а потому и местность так окрестили? Есть край Возле Кладбища, а также Домашино болото.
Говорят: на Домашином болоте лучшие збаражане живут. Почему лучшие? А разве на Хацапетовке или Кулешовке
