Березнякова скончалась. И все же дважды подходил к деревянному аппарату, висевшему в коридоре общежития. Вертел ручку, прикладывал к уху мембрану, называл телефонистке номер и… малодушно вешал трубку.
Под ногами хлюпает снег. Жеваный и грязный, несмотря на февраль. Дворники чертыхаются: то ли лопату брать, то ли метлу. Липкие крупинки тают на лице, затекают за ворот.
Николай поднял воротник. На улице серо. Мостовая изрыта — прокладывают водопровод: кучи земли со снегом чернеют, как комья мака, пересыпанного сахарным песком.
Медицинский городок, что вширь, что вглубь, — на квартал. Две студентки в белых халатах идут по очищенной асфальтовой дорожке. Идут в обнимку под одним пальто и напевают что-то бойкое, частушечное. «Кадры людей, охраняющих здоровье страны». Так сказал о медиках Горький. «Сюда, в медицинский, ни за что бы учиться не пошел, — подумал Николай. — Сейчас инженеры нужны. Химия — вот оно, настоящее».
Мимо пробежала женщина в белом халате с круглым зеркальцем на лбу. Остановил ее:
— Корпус факультетской терапии, где он?
Нет, теперь уже не к Березняковой держал путь Николай. Перед дверью из толстого стекла на миг заколебался, потом решительно нажал на нее плечом.
Просторный вестибюль. Пол каменный, узорчатый. Слева — гардероб.
За барьером старушка, в шерстяной косынке и тоже в белом халате. Возле, на тумбочке, клубится стакан горячего чая.
— Тебе куда?
— К профессору… — Чеканя каждый слог, назвал его имя, отчество, фамилию.
Широкая, пологая лестница. Чем выше, тем больше замедляет шаги. Трусит? Чепуха. Блестят, слишком блестят его русские сапоги. Вынул из кармана брюк кругленькое зеркальце, пригнулся, пытаясь втиснуть в него лицо: черные волосы взъерошены, ни одна гребенка не берет их. Не волосы — войлок!
На широких дверях — надпись: «Зал имени В. И. Ленина». Мысли снуют зигзагами. Вспомнился школьный спектакль. Выступала «синяя блуза» — старшеклассники. Малыши заняли места ближе к сцене. Сидя во втором ряду, он смотрел во все глаза на сложные гимнастические пирамиды. Внезапно занавес опустился. Вышел директор школы и коротко объявил: «Умер Ильич… Владимир Ильич Ленин!» Лампочки в зале гасли одна за другой. Родители и учителя поторапливали учеников к выходу.
Без Ленина уже девять лет…
За столиком — старшая сестра. Черные, строгие брови. Колоколом косынка.
— Тише, товарищ! К профессору? Неужели до завтра нельзя отложить? — Просунула голову в кабинет: — Тут к вам еще один студент. Настойчиво добивается. Можно?
За дверью мерные шаги.
Вот он: в бородке серебряные нити, на висках излучинки бугреватых жилок. Лысеет со лба, потому лицо кажется длинным. Но вовсе не стар.
Незнакомый человек, которого увидел впервые, приобнял и повел его за собой. Николай следовал за ним послушно, стараясь не стучать сапогами.
В глубине кабинета трое студентов. Под мышкой у каждого пачка тетрадей.
— Итак, договорились, — заключает прерванный разговор профессор. — За успеваемость отныне вместе со мной отвечает треугольник курса. С бригадным методом, к счастью, покончено. Каждый должен работать сам — с книгой. Ничего, ничего, привыкнете. Кстати, не забудьте: на той неделе заседание СНО…
Ушли. Может, и ему драпануть за ними? Найти предлог и… фьюить. Шкафы… Книги. Папки с рукописями. Трубкой свернутые таблицы. Кожаный диван, прикрытый белой простыней. Сбоку от окна — бронзовая скульптура: человек в докторском халате приник ухом к груди полунагого подростка.
Профессор указал на стул, а сам сел за письменный стол:
— Слушаю. Что у вас?
Так начался их разговор. Обыкновенный, деловой. А он-то, идя сюда, все думал и думал, какое первое слово произнесет этот человек?
Из окна глухо доносятся гудки автомашин, грохот проезжающих трамваев. На улице через дорогу — красный особняк: широкие ступени, по бокам высеченные из камня два серых льва, широкогривых, с цепями в зубах.
— Что вы сказали? — переспрашивает профессор, одновременно читая отпечатанные на пишущей машинке листы.
— Я?.. Ничего. То есть я…
Профессор поднимает голову и видит: черные вихры, густые, с изломом, брови и голубые… голубые глаза.
— Ты?.. — Профессор отодвигает свое кресло.
Они сидят друг против друга. Их колени почти соприкасаются. Вот он, отец, которого не было у него никогда, которого мать приучала не хулить, даже когда мальчишки дразнили ублюдком.
Сгущаются сумерки. Стрелка стенных часов продолжает привычный круговорот.
— Вот ты какой… взрослый.
— А вы… на фотографии у вас такущая шевелюра!
— Да, да, была. Рассказывай, рассказывай: как там в Комаровке? Впрочем, не сейчас, потом, дома. Идем. Никаких отговорок!
Снова вестибюль. Снова гардеробщица.
— Долгонько он засиделся у вас, Сергей Сергеевич.
— Отгадай, Фенюшка, кто этот молодой человек?
— Чего ж гадать, известно: студент.
— Сын.
— Сын?
— Да. Мой старший сын.
Зборовский шагает молча, крепко держа локоть своего юного спутника. Прошли широкую улицу — Липовую аллею. Безлистые липки. Их посадили весной, когда пыл озеленения охватил многие города.
Круглая площадь. Бывшие барские особняки заселены рабочим людом. От площади — радиусами четыре улицы. На ближней пролегает трамвайная линия. В вагоне профессор поглядывает на выпуклый лоб, на смелый размах широких бровей: сколько таких пареньков, городских и необструганных сельских, прошло через его руки. Он сживался с ними, как с родными. А этот? Родной и непонятный… не окажется ли чужим?
Пока ехали, в городе зажглись вечерние огни. Часы «пик»: ушанки, платки, широкополые шляпы, береты — людской поток движется по панели.
Николай досадовал: и дернуло же затеять всю эту антимонию? Зачем поплелся к нему?
— Может, неудобно мне с вами… а? — пытался отыскать лазейку для бегства.
— Неудобно?.. — Зборовский поймал себя на мысли: переспросил намеренно, чтобы затянуть ответ.
На каждой площадке Николай машинально прочитывал фамилии жильцов, заглядывал в цветные стекла окон: каменный колодец двора представлялся то в красном пожарище, то солнечно-желтым, то зеленым. Ряды металлических кнопок на черной обивке двери. Сколько добротных портфелей можно понаделать из такой кожи.
Беленькая пуговка, придавленная пальцем профессора, горланисто прозвенела. Лязгнула сброшенная цепочка. Щелкнул замок. На пороге… Инна.
— Папка, папочка, ноги вытри: полотер был.
«Папка… папочка…» Снова заползает в душу что-то похожее на робость.
— Проходи, дружище.
Инна удивлена: почему они вместе, этот — в косоворотке, и отец? Никак в медицинский перемахнул? Но первокурсники на дом к профессору не заглядывают, уж если приходят, так с четвертого или пятого. Должно быть, он к ней шел и на лестнице столкнулся с отцом? Чудила! Обещал звонить — не звонил. А тут ввалился. И отец какой-то суетливый.
— Позови, Инночка, маму. А мы сначала зайдем ко мне в кабинет.
На широкой тахте сидеть слишком низко, ног некуда девать. Николай поднял с пола клубок серой шерсти и положил возле себя. Рыжий — чудовище с крючковатыми когтями — зло царапнул его руку: зачем отобрал забаву? С минуту мрачно наблюдал, как
