поведет себя дальше незнакомый человек, но, убедившись в его лояльности, вильнул хвостом, неслышно ступая, отошел и уселся в дальнем углу.
— Вера Павловна. Моя… — Зборовский раскрыл портфель, вынул книгу, сунул ее обратно и скороговоркой продолжал: — Ну, в общем, Верочка, знакомься: это Николай… Ты о нем знаешь. Полгода, безобразник, в Ветрогорске и только сегодня объявился. Учится в Технологическом.
Вера Павловна всем своим видом как бы успокаивала мужа: не волнуйся, Сергей, я, мол, женщина передовая, смотри, никаких семейных сцен не учиняю.
— Рада познакомиться. — Белые волосы — плойкой, будто только что из-под горячих щипцов.
Рада? Будто?
— Когда молодой человек здоровается с дамой, положено вставать. — Небольшая рука сжала его пальцы и потянула вверх. Другой бесцеремонно провела по его заросшей шее: — И подстричься не мешает.
Перевоспитывает, отметил про себя Николай. Но вспомнил наказ матери — быть терпимей к отцу и к той… этой. Не винить людей, которых ему «теперешним умом» не понять. Мать писала: зайди к отцу, а дальше — как хочешь. Почему так устроено женское сердце: прощает самое непрощаемое? Почему, имея основания ненавидеть, она сохранила к нему уважение? Профессор Зборовский… Подумаешь! Кто такой Зборовский? Личность, бросившая свою семью.
— Ты не обращай внимания, Николай, на всякие мелочи здесь. Держи себя как умеешь, говори о чем хочется. Главное, знай — ты дома, ты тут такой же, — Сергей Сергеевич кивнул головой в сторону двери, — как и они. Мой.
В квартире профессора все профессорское. Тяжелые зеленые портьеры и в тон им такая же обивка мебели. Хрусталь. Салфетки. Надушенная жена, не работающая, домашняя, с которой не знаешь, как и о чем говорить. «Ты тут такой же, как и они… Мой». А попробуй-ка, как Петь-Петух, всей пятерней взять орехи из вазы? Допустим, промолчат, но про себя обзовут: мужик, колхозник.
Сергей Сергеевич сделал несколько ленивых глотков. Как ни голоден, ограничивается по вечерам лишь чашкой горячего кофе. Мысли его мотыляли далеко, и то, что происходило за столом, воспринималось туманно.
— Тебе, Сергей, из горсовета звонили. Фамилию забыла, — сказала Вера Павловна.
— Да?
— Журналы принесли — «Клиническую медицину» и «Терапевтический архив».
— Да?
Неболтливый от природы, Николай сидел за огромным квадратом обеденного стола, отделываясь односложными ответами. Как ни заставлял себя держаться проще, напряженность ни на минуту не покидала. Никогда не быть ему в этом доме своим. Что спутанная лошадь: прыг-прыг, а связан. Отколол ложечкой — не вилкой — кусок котлеты. Поймал на себе пытливый взгляд Веры Павловны: внебрачное чадо, посторонний, непрошеный. С какой стати в давние времена молодости ее муж спутался с мужичкой? И против собственной, вопреки материнской воле, Николай ощутил прилив неприязни ко всем домочадцам человека, который признал себя его отцом. Отец?.. Какой он мне отец? А голос из Комаровки шептал: «Колька, ты с ума сошел! Ты же его кровный сын».
Шестилетний Петь-Петух, глядя на широкие плечи гостя, пристает:
— В футбол играешь?
— Играю.
— А в лапту?.. А плавать умеешь?..
Под глазом у Петуха синяк.
— Посмотри, — жалуется Вера Павловна мужу. — Опять во дворе мальчишки… Прибежал, бедненький, весь в слезах. Сходи в жакт.
— Не беда, все ребята такими растут.
Вера Павловна надулась:
— Если я даже не права, ты об этом не при детях должен… — А сама говорит при них же, не замечая злокозненной усмешечки Петуха.
В длинном платье Инна кажется тоньше и чуть взрослее.
— Куда вырядилась? — окинул ее взглядом отец.
— С братиком знакомиться, — объяснил Петь-Петух.
…Дом уснул. В кабинете розоватыми глазами смотрит сова-ночничок. Сергей Сергеевич прикрыл газетой колпак лампы. Но как-то сегодня не работается. В плетеной корзинке все больше и больше комочков смятой бумаги.
Прошлое — он ушел от него. Прошлое — оно снова явилось к нему. Сыновья. Один за стеной в спальной комнате, белокурый, совсем на него не похожий, весь в Верочку. Второй — никогда под одной крышей с ним не живший, даже с фамилией другой — Колосов, — все унаследовал: и рост, и черные волосы, и выпуклый лоб, и такие же, как у него самого, густые брови; и зубы — с расщелинкой посредине. Упрятав голову под одеяло, Николай спит сейчас здесь, на диване. Широко разметался, свесив до пола руку. «Незаконнорожденный». Как случилось, что оставил ее с ребенком в глухом Нижнебатуринске? Одну. В такую трудную для нее пору.
Эхо далекого времени.
Балканы. Фронт. Кошмар, именуемый «война». Мировая война. Бессонные ночи. Убитые, раненые. Солдаты, сходившие с ума. Потом плен. На итальянской земле немало русских. Они надрываются в шахтах, прокладывают тоннели. А из России просачиваются слухи о революции. Убрали царя. Тысячи людей ринулись с чужбины обратно на родину. По сутолочным, торным дорогам. Так и он, военный врач Зборовский, прибыл из Италии в Австрию. Русские солдаты бесчинствуют. Срывают кокарды. Убивают офицеров. Называют себя большевиками. «Долой старый, прогнивший мир!» Зачем и какая она, революция, — толком не понять.
Домой, домой! Шагают пешком. Цепляются ко всему, что имеет колеса. Домой! По галицийским перевалам, горным проходам, холмам, равнинам, вдоль рек; в Венгрию и Польшу поезда не ходят.
Издерганный, обтрепанный, жалкий, как юродивый Пронька («На небе был?..»), вернулся он в Петербург. Следовало бы, не задерживаясь, ехать дальше, к ней, в Нижнебатуринск. Обязательно туда, к Даше! А он надумал высадиться… На перроне вокзала все двигалось, шумело, грохотало. В залах ожидания, как в теплушках: на полу вповалку ноги, руки, мешки, головы в буденовках и в платках, ребячьи чумазые мордашки. Все сонное, усталое.
Петербурга не узнать. Петербурга не стало — есть Петроград. Опустели улицы. На торцовом Невском сугробы. Где же они, питерские дворники? С метлами, с бляхами на фартуках? Где ж они, степенные бородачи, здоровенные и медлительные, куда подевались?
Дикая Россия, что ты наделала?! Мороз. Рваная шинелишка. Береги, товарищ, уши, пошевеливайся. Голод. Но, говорят, на Николаевском вокзале продуктов скопилось десятки вагонов. Достопочтенных буржуа мобилизуют на выгрузку. Национализированы Черниговские холодильники и склады Растеряева. Объявлено: для домов, не имеющих электрического освещения, отпускают керосин; норма — фунт на месяц. Пролетарии получают мебель, реквизированную в барских особняках. В сквере на Манежной сняли памятник Николаю Николаевичу. Больнице при Крестовоздвиженской общине сестер милосердия присвоено имя Чудновского, борца за рабоче-крестьянское освобождение…
А в доме на Знаменской все незыблемо. Будто не было жестокой войны и революции. Впрочем, в парадной вдребезги разбито зеркало. Заплевана лестница. Исчез благообразный швейцар. Но в комнатах те же бра, та же кушетка и картины — «Всадница», «Боярыня Морозова», «Ундина». Те же фикусы в громоздких, стянутых обручами, кадках. И даже прежняя прислуга… Дашка.
Мать сгорбатилась, напугана, говорит сиповато: «Я, Сереженька, я сберегала все это. Тут и дни коротала,
