тут и перебивалась. Отца твоего еще год назад похоронила. Он с теперешними, красными связался. К дому интереса у него не было никакого, все в Смольном или в разъездах пропадал. Кто-то зачем-то заманил его на остров Голодай. И там, за деревянным ларьком, убил. Говорят — эсеры… Трогать меня сейчас не трогают, но в крайнюю комнату двоих по ордеру вселили: мужа и жену, — нам не мешают».
Портрет отца в траурной вуали. Глубокие выемы на висках, глаза добрые, лицо весельчака. «Красный». Вот она, опасная «игра в политику».
— Ты еще не ложился, Сергей? — услышал приглушенный голос жены.
Дверь снова прикрылась.
…Тогда она, Верочка, появилась на пороге их квартиры в каракулевой шапочке. Снежная пыль в волосах. В руке баул для продуктов. Еще больше похорошела. Молоденькая вдова. У нее уже была дочь, Инночка. Но… он знал Веру девочкой, такой она осталась для него навсегда.
Старое захватило, понесло. Стрелка была переведена не на тот путь. Он стал мужем и отчимом. И жизнь покатилась по новым рельсам. А где-то — станционный тупик. Некараемый законом поступок. Бесчеловечный, подлый. Что виной тому? Слабодушие? Или ошибка? В Комаровке ли была ошибка? Или с Верочкой?
Фотография Валентина, ее мужа, хранилась среди других в толстом альбоме из голубого плюша. Спесивое лицо офицера, водянистые глаза. Он не считал себя красным, он был белым, очень белым. Вспоминает ли о нем Верочка? Об этом не спрашивал.
Семья. Теперь уже «законная». Да, они были счастливы. Оба были как-то истерично счастливы. Уверяли в том друг друга и посторонних. Будто боялись, что кто-то усомнится в их искренности. Шустрая малышка Инночка пальчиками вцеплялась в его уши. Она уже проявляла не мамин, а другой — свой характер. Потом, спустя много времени, появился Петь-Петух, проказник, баловень семьи. А где-то в захолустной деревеньке оставалась Даша. Подрастал «безотний» сын. Россия, во имя и для спасения которой миллионы солдат кормили в окопах вшей, та Россия — так случилось — без жалости отвернулась от «похотня». А сам ты, доктор Зборовский? Думал ли ты, что по волчьим законам страны твое дитя могло стать горемыкой? Думал ли ты об этом тогда?
Вспомнилась Андреянова горница. «Калякают, судачат, жалеют меня, а ище грамотные». Вспомнилось Шумшино: «Бедность. Сколько ребеночков мрет!» Ливень, подпасок, пораженный молнией: «Родненький ты мой, да очнись же!..» Вспомнил ночь, белый бисер черемухи в расплетенных косах.
Николай дышит глубоко, спокойно. Может, во сне видит мать… Дашу. Дашин и его сын…
В парк проехал последний трамвай. Напротив, по ту сторону улицы, в окне погас свет. Там тоже всегда допоздна работает человек. В майке, мускулистый, с густым ершиком волос. Склонившись над тисками, что-то пилит да пилит. Смерит линеечкой деталь и снова, трудяга, пошел пилить. Их перекуры иногда совпадают. Летом, бывало, станут у раскрытых окон один против другого и дымят. И если гаснет свет в окне на той стороне, не работается на этой. «Та сторона» да «эта сторона» — словно в Нижнебатуринске.
Настольная лампа горячит лицо. Отодвинул ее. Говорят, профессором легко быть — трудно стать профессором. Нет, ко многому приучил он себя. К тому, чтобы работать по шестнадцать — семнадцать часов в сутки. Если за стеной музыка и смех — не отвлекаться. К тому, чтобы ночь превращалась в день — в ее тиши легче сосредоточиться. Не просто далась эта способность отрешаться от окружающего, от будораживших мыслей. Зато как она выручает!
Трагедия Гали Березняковой на заводе искусственного волокна стала предметом обсуждения в городском комитете партии.
Немало резких слов довелось услышать директору. Цеховой механик Ершов получил два года тюрьмы. Сменный инженер Бирюкин — за ослабление контроля — год условно. А Шеляденко, без году неделя совмещавший обязанности начальника штапельного цеха, приказом по заводу — выговор. В частном определении суд отметил, что на предприятии пренебрегают охраной труда.
Так иногда бывает — все идет спокойно, привычно, пока гром не грянет. В горкоме решили: замыслы второй пятилетки с ее высокой механизацией труда требуют строгого пересмотра техники безопасности на каждом заводе, предприятии Ветрогорска, в каждом цехе, на каждом рабочем месте.
Из механического цеха спешно доставили специально изготовленные металлические крышки для баков. Однако несчастье остается несчастьем. Березнякову не вернешь.
Шеляденко сгущал свою провинность:
— Як що цех пид моим руководством проштрафывся, выходыть в отвити один я. — И косо прочерченный на лбу его от виска к брови зубчатый шрам казался вдавленным глубже. Шрам этот — оттиск пережитого. Шеляденко с охотой, бывало, рассказывал про сабельный удар, полученный от «самого батьки Нестора Махно… Була заварушка. А уж мы тоди пид Гуляй-полем показали ему кузькину мать…» Разговаривая с рабочим классом, начальник цеха в подборе слов не стеснялся.
В Ветрогорск Шеляденко попал случайно — командирован был вместе с группой рабочих и итээровцев для наладки производства искусственного волокна. Его наука — всего лишь трехмесячные курсы мастеров, и то не здесь, а в одном из подмосковных городов, где годом раньше пустили родственный этому завод. Степан Петрович прибыл оттуда знатоком новой технологии. Обучал других, конечно, не теории, а показом на рабочих местах. Мечтал, что пробудет в Ветрогорске недолго. Пустит первые машины и махнет к себе на Украину! «Да дивчина чертова окрутила». Дальше этого города, заявила, никуда не тронусь, тут родилась, тутошними и дети наши будут. «А ось дитэй-то и нэма».
Если ночью на заводе случалось что-либо аварийное, никто не считал зазорным поднять Степана с постели. И он безотказно бежал в цех, летом — чуть ли не босым, зимой — в наспех наброшенном ватнике. Хорошо, что квартира неподалеку.
Шутил ли, сердился ли Степан Шеляденко, имел привычку называть своего собеседника «голуба». Независимо от возраста и ранга. Вплоть до директора завода и начальства из главка.
— Ты у мэнэ, голуба, тут шуры-муры с парнями не смий! — грозил он фильерщице Нюсе на правах старшего, хотя самому давно ли перевалило за тридцать. А озорной Нюське Вишне все нипочем. Как завидит Николая, так обязательно потешается:
— Эх, де-воч-ки, мне бы этанького в мужевья!.. Чер-но-бро-вень-кого… голу-богла-зень-кого… — Каждый слог выговаривает старательно.
Сначала чурался ее, насмешницы, черноволосой, со скуластым лицом и слегка приплюснутым носом. За версту обходил. И чего обижался? Шутит ведь.
Ко многому привык Николай. Привык к Шеляденко, к его смачным вздрючкам провинившихся: вскипит, себя забыв, хоть намордник ему надевай. А скажешь:
— Нехорошо ругаетесь!
— Я ругаюсь? — Расстроится. И впрямь не замечал за собой такого грешка. Потом засмеется и, обретя обычный голос, ответит: — Выкричишься и вроде лэгше работа идэ.
Привык Николай и к убийственно путаной речи его — полуукраинской, полурусской.
