В гору мальчик слезал и вел мерина в поводу. Но и тогда Пузан несколько раз останавливался и подолгу отдыхал, прежде чем двинуться дальше.
— Нет, брат, видно, окончательно одолела нас с тобой дряхлость!
Конь, казалось, покорно соглашался.
Восток отполыхал. Поднялось солнце и подобрало росу. Наконец Никодим и Пузан добрались до «остряков».
— Сколько раз каялся ездить на тебе, хрычище… Без росы с собаками не разыщешь Бобошку.
Никодим был расстроен. Не доезжая до «пчелиного дерева», он остановил Пузана на густой, сочной траве.
— Самый раз. А то как бы рассерженная пчела на старика не навалилась. Они, друг мой, как ножами порют, — небо с бычий глаз кажется… — Мальчик снял с коня седло и дружески сказал: — Пасись, отдыхай теперь…
Но усталый конь стоял, печально понуря голову. Никодиму очень хотелось взять посуду, сетку и поскорее отправиться к пчелам, но уйти от «расстроенного» чем-то товарища он не мог.
— Что это ты, на самом деле? Ай, может, на меня разгневался?
Мальчик похлопал коня по тонкой, худой шее, взял в руки длинную его голову и прижался к ней щекой.
— Я ведь это все шутейно, Пузьша! — тихонько шепнул он мерину в волосатое ухо.
Никодим взял сетку и надел ее поверх шляпы. Низ сетки, чтобы пчелы не смогли забраться ползком, он заправил в штаны и завязал опояской.
— Вот теперь усеките, попробуйте!
В черной пасечной сетке мальчик походил на огородное пугало.
«Пестунишка встретится — обомрет!»
Еще издалека Никодим почуял недоброе. Вокруг сосны белели щепки.
Мальчик подбежал к дереву.
— Батюшки! Батюшки! — испуганно закричал он и поднял щепку. На ней были видны свежие отпечатки кривых когтей. — Пестун! Вот черти догадали ворюгу несчастного!
В глубине души Никодим был уверен, что хотя звереныш и похозяйничал у дупла, но и на его долю меду осталось с избытком. С самым большим туесом в зубах он полез на дерево. Ствол сосны был в меду и медвежьей шерсти.
Сердце Никодима билось тревожно. Взобравшись на сук перед летком, мальчик заглянул в дупло и ахнул: там было пусто.
— Зарезал! Без ножа зарезал!
Никодим не помнил, как спустился на землю.
— Убью! Убью обжору!
Мальчик схватил винтовку и трясущимися руками стал заряжать ее усиленным зарядом. Из натруски с пулями он выбрал самую длинную свинцовую палочку и сердитыми рывками шомпола загнал в ствол.
— Эдакой бляблей тенькну в пакостливую голову, и душа из тебя винтом. Дрыгнешь лапотками разок — и отъел мед на веки вечные… Был Бобошка — и нет Бобошки!..
В гневе не разобравшись в следах пестуна, мальчик побежал в ущелье.
— На том свете сыщу!
Но пестун словно провалился.
— Нет, ты скажи, чертова перешница, за что меня искусали пчелы? За что я старого мерина потревожил? А как я домой глаза покажу? Врешь, голубчик, шкуру я с тебя сдерну!
Но ни у ручья, ни на склонах ущелья не было свежих следов пестуна.
«А что, если издох? Обожрался, брюшину разорвало, и издох…»
Чем больше Никодим думал о возможной гибели медвежонка, тем больше убеждался, что пестун издох.
«Стрескать столько и не сдохнуть невозможно! Дурак дорвался до сладости, с непривычки облопался — и каюк моему Бобоше…»
Никодиму вдруг стало жаль пестуна. Он раздумывал о глупой его смерти от собственной жадности, о том, что совсем еще недавно звереныш так весело и забавно ловил на болоте уток, выслеживал пчел, — и вдруг его милый, смешной Бобошка уже мертвый лежит, раскинув когтистые лапы…
Мальчик опустил взведенный курок винтовки и закинул ее за плечи. «На самом-то деле, мед… Эка невидаль… В тайге, да не найти меда…» Никодим окинул взглядом скалистые утесы, темные разливы тайги. Ему показалось, что без медвежонка поскучнел, осиротел лес, горы нахмурились.
«Подумать только: ручей (Никодим остановился на берегу ручья) так же будет звенеть по камешкам, а моего пестуна уже сроду-сроду не будет. Никогда не будет…»
Никодим опустился на землю и задумался. И чем больше думал он, тем тяжелее становилось у него на душе.
«А может, еще можно помочь ему? Может, он живой и только мучается животом? Ну конечно же можно! Слабительного подать… Ревеневого корню, например. Да ведь ревеню здесь пруд пруди…»
Никодим опрометью побежал к сосне. Мальчик решил взять туес, накопать ревеневого корня, напарить и выпоить больному пестуну лекарство, целительную силу которого на себе испытал не раз. Охваченный порывом помочь Бобошке, Никодим не думал ни о том, найдет ли он медвежонка, ни о том, как выпоить пестуну слабительное. В эту минуту он думал лишь о мучениях друга и что зверенышу некому, кроме него, помочь.
— Бо-бо-ша! — отчаянно громко закричал он.
«А-а…» — отозвалось эхо.
— Ухни, один разок ухни, миленький!
Говорить было трудно: Никодим обнаружил, что он все еще в сетке.
«Парню и без того плохо, а тут еще я в эдакой страхиле… Да он и не узнает меня в ней. Может, потому и не отозвался… Может… — Мысль работала лихорадочно. — А если с перепугу… Если…»
Никодим опустил туес на землю.
«Вот провалиться — поправится! С медведями это бывает. А ты слабительное варить собрался. Ну-ка, выпой ему, попробуй. Дурак! Толстолобый дурак!..»
Никодим побежал к дуплу. «Выслежу, подкрадусь, да над самым ухом как бахну из винтовки, да как крикну во всю глотку, да в эдаком наряде прямо перед самое рыло как выскочу…» Никодим тщательно исследовал место под сосной. Вокруг дерева валялись мертвые пчелы, кусочки раздавленной вощины: пестун доедал соты и на земле. На траве капельки меда и шерсти. Потом след повел к камням и пропал. Никодим тщетно кружил в надежде найти «выходной» след.
«Здесь, чует мое сердце, что здесь!»
Но, как Никодим ни осматривал расселины утесов, как ни заглядывал под каменные плиты, пестуна нигде не было.
«Ну, погоди, уж я такой подыму грохот, такое землетрясенье, что мертвый в могиле подскочит!»
Никодим полез на вершину горы. Покуда добрался до гребня, несколько раз останавливался и отдыхал. Сердце в тревожном ритме, казалось, било в виски, звоном отдавало в ушах. Было жарко и душно. Никодим сбросил сетку и сунул ее в карман.
С хребта, насколько хватал глаз, открылись громады гор. На горизонте зазубренные, с тонкими гранями, они дрожали в нежно-сиреневом мареве. Ближе — густо-фиолетовые, гранитными фонтанами всплеснулись к небу. Гора — конская голова, гора — стол, петушиный гребень. Черная щетина тайги некоторым из них взбежала на самую макушку. Иных укрыла только до пояса, обнажив круглые плеши.
Косой солнечный луч вырвался из-под набежавшей тучки и облил жидкой позолотою девственную лазурь ледников: они засверкали, заискрились, точно в глубине их зажгли костер.
Волшебник! В сверкающие бриллианты убрал он сочный куст крыжовника на ближнем утесе. Проник в душистую храмину каждой ягодины с темными чаканками семечек в середине. Всеми цветами радуги горел на нежной кожице.
Не достиг, не пробил всесильный солнечный луч только сырое, темное ущелье, над которым стоял Никодим. Извечно прели там по крутым склонам мхи… По топким берегам ручья густели лапчатый черносмородинник и голубоватый малинник да кружевные папоротники в рост человека на первозданно-холодной, сырой, пахучей родной земле.
Склонившись, Никодим поглядел в ущелье, и у него мурашки пробежали по телу.
«Ну, Бобоша, держись!»
Никодим раскачал тяжелый валун над самым обрывом гребня, уперся и поставил на ребро. Теперь нужно было небольшое усилие, чтобы камень загремел в пропасть. Мальчик перевел дух и затаив дыхание пустил валун. Рванувшийся в кручу со страшной силой камень обрушил целый каскад мелких камней. Грохот и гул заполнили ущелье. Спущенный валун летел впереди всех, высоко подпрыгивая, с грохотом падая на камни, высекал снопы искр, срубал встреченные на пути деревца.
Нарастающая сила несущегося с кручи валуна была и величественна и страшна. Мальчик забыл о пестуне и спускал камни один за другим, пока не увидел, что солнце повернуло на запад.
Пестун пролежал весь день у скрытого в пещере родника. Он видел Никодима несколько раз, но не поднялся: живот его был переполнен медом и водой. Медвежонок следил за мальчиком. Ему понравилось, как Никодим пускал камни, с грохотом летевшие вниз.
Потом мальчик скрылся, и камни перестали катиться.
В расселине было полутемно, прохладно. Боль от пчелиных укусов прошла. Медвежонок чутко дремал. А утром, когда в ущелье еще дымился туман, отправился на вершину горы.
На гребне погуливал ветер. Зыбкая пелена тумана двигалась как живая, но тумана не боялся медвежонок. Весь мир в представлении звереныша делился на «страшных» и «нестрашных», «съедобных» и «несъедобных».
