знай что.
Мимо колодца охранник провел связанного Анатолия. Прон отвернулся.
От избы Захара Шарыгина, срезая углы тропинок, шагал к братьям Шатунов. Сапогами он ошаркивал уже созревшие мокрые метелки конского щавеля. Разошелся с председателем. Шагнул через сточную канаву на дорогу и, вминая подошвы в песок, приблизился. Песок прилип к головкам сапог, смешался с цветочными семенами. Шатунов топнул поочередно сапогами, сбил и песок и семена.
— Поговорить надо, Прон Яковлев, — сказал он. — Ты извини, Яков, дело мужское.
— И он не баба.
— А чем я мешаю? — спросил Яков.
Шатунов щурился, молчал.
— Иди, Яков, — отослал Прон брата.
Яков, слова не молвив, взял жеребца за повод, потянул. Жеребец, вздрагивая ляжками, двинулся за ним.
Прон проводил взглядом брата, повернулся к Шатунову. Тот мотнул головой.
Они шли деревенской улицей, которой тысячи раз ездил Прон. Он подумал, что редко ходил по ней пешком, только когда жена была в девках.
«Да и много ли я с ней ходил? — подумал он, — Затянула ямщина, как собаку в колесо». Сколько он помнил, почти всегда спал одетым. Ночь-полночь, стук в окно: запрягай! Сыт или голоден, кому какое дело! Мерзнешь, выпьешь на станции шкалик, рукавом утрешься, и айда — пошел дальше. Жена появилась — стало хорошо. Жена, как и все крестьянки, уважающая занятость делом, заботилась о нем. Прон и выпивать-то почти перестал, все к ней торопился. «Полгода и пожил-то», — подумал он.
Они шли рядом безлюдной улицей. В эту весну мало ездили по ней, трава наступала с боков, год не поезди — зарастет. Свернули в проулок. Со стороны глядя, можно было подумать, что идут два мужика в лес за дровами или траву косить.
Вышли за деревню. От земли тянуло теплом. В низинах копился туман, выползал на взгорье. Взгорье было изрезано на наделы. Некоторые были засеяны, другие пестрели лебедой, вьюнками, те, что пониже, купавками. Овсы уже мешались: посреди зеленого желтели лоскутья созревающего.
Шатунов спросил:
— Если я в деревне останусь, то как?
— Никак, — ответил Прон. — Оставайся.
Шатунову больно стало от того, что он всегда везде будет чужим, но боль тут же заменилась привычной злобой.
— Стой! — приказал он. Голос его прозвучал хрипло. Шатунов отхаркнулся. — Ты, как знал, босиком шел. Я разуваться заставлял.
— Вон что, — сказал Прон. — Что же вы тогда сколько времени хреновину пороли?
— Я тебе объяснять не собираюсь, а только одно скажу напоследок: за Анну и за дом не прощу.
— Эх, Ванька, — устало сказал Прон. — Тебя науськали, ты поверил. Ты бы людей спросил, а не Захарку. — И спокойно добавил: — Не тяни, злобу растеряешь.
— Крестись.
Прон усмехнулся.
— Беги!
— Не побегу.
— Торговаться будем? — спросил Шатунов, вытаскивая из кобуры маузер. — Торговаться не будем. Ты побежишь!
— Нет, не побегу.
— Трусишь?
— Нога болит.
После паузы, во время которой Шатунов думал, что ответить, Прон сказал:
— Бежать не побегу, а пойти пойду.
Он пошел назад в деревню, ожидая, что Шатунов выстрелит. Но было тихо. Прон не выдержал и повернулся. Он думал, что ушел далеко, но Шатунов, так и не доставший маузер, стоял почти рядом.
— Трудно? — спросил Прон.
— Боишься: спина мокрая.
Прон плечами потянул рубаху. Рубаха липла к коже. Низовой ветерок холодил ноги. Теперь он понял, что действительно его могли убить. Он почему-то подумал о жене. Вспомнился сегодняшний день, но бессвязно, обрывками. Прон сел на землю, поставив грязные ступни в межу. «Никуда я не пойду», — хотел сказать он, но и это не сказал.
Шатунов переступил на месте.
— Тебя и без меня ухайдакают, — с ненавистью сказал он. — Сиди, сиди, дожидайся.
Он пошел в деревню. Старался идти размеренно, но так как шел под гору, то невольно ускорял шаг. Подгоняя, его била по ляжкам деревянная кобура.
Прон не шевельнулся. Божья коровка всползла к нему на ногу, хотела лететь, развела в сторону твердые скорлупки красного в черных точках панциря, выпустила желтые мятые крылья, но взлетать раздумала, согрелась теплом человеческого тела, притихла.
— Развязать! — приказал Степачев.
Охранник развязал руки Анатолию. Веревку взял себе.
— Свободен, — сказал Степачев.
Охранник повернулся, каблуками забуровил половик, вышел.
Степачев прошелся, расправил половик. Анатолий тер красные запястья.
— Здравствуй, комиссар.
Анатолий промолчал. Он заметил, что отец крепко сдал. Злобы не было в Анатолии, откуда ее взять на родного отца, но и жалости не было.
— Итак, — сказал Степачев, — твои убеждения незыблемы. Отец — враг Советской власти, значит, твой враг. Объяснять тебе, что я не враг, что эсеровская программа земли, которую мы выдвигали в августе семнадцатого, уворована большевиками, тоже глупо. Ты молод — чужие взгляды стали тебе привычными, привычка перешла в убеждение, убеждение стало философией. Если бы в свое время я оказывал на тебя влияние, ты был бы со мной.
— Нет.
— Был бы. И будешь. Далее: правота моя безусловна — на земле должен быть хозяин. Этот хозяин всячески угнетается вами и отрывается от своего дела. Естественно, вы не хотите этого, но положение ваше безвыходно. Отчего? Вы, милые люди, не хотели государства. Вы сломали его, получается, для того только, чтоб создать новое государство. Назови его бесклассовым, хоть чертом назови, но в нем останутся: власть, армия, налоги, милиция. Я удивляюсь только, как легко вам удается обдуривать народ. Но ведь до поры до времени. Впрочем, оставим: пустое. Интересно, много ли удалось тебе в должности председателя?
— Почти ничего.
— Рад за тебя. Значит, все-таки стыдно обманывать. Видимо, и ты понял, что дать землю, а после насильно отнять урожай с нее — это та же форма барщины, только барин красиво назван — народная власть. При царе рекруты хоть жребий тянули, а вы гребете всех подчистую. — Хотя Анатолий молчал, Степачев отлично видел и чувствовал реакцию Анатолия на его слова. — Я вижу, ты не согласен со мною.
— Интересно, на что ты надеешься? — спросил Анатолий. — И не учи меня, это раздражает.
— Ого! — сказал Степачев. — Забавно. Ты замечаешь, что мы говорим как чужие? Что ж ты молчишь?
— Ты обречен.
— Лично я, может быть. Но не во мне дело. Земля тому, кто ее обрабатывает, говорили вы. И вы действительно дали землю, но забыли добавить, что не только земля, но и плоды ее принадлежат тем, кто обрабатывает. Маленькая добавка, а побороться за нее стоит. Как ты думаешь?
— Это тебе надо думать.
— Ну, мой дорогой, ты однолинеен, жизнь противоречива. Ты веришь в диалектику, количество ваших мероприятий должно привести к качественному сдвигу. Мероприятия ваши бесчеловечны, значит, безжизненны. Жизнь опровергнет диалектику — некачественное количество не перейдет в качество.
— Я отнимаю у тебя время, — сказал Анатолий. Он
