Мы с собой принесли: рыбу глушить.
— Эге, а ты вроде миной объявлял, — процедил подозрительно шофер Петро. — Ты часом не вральман?
— От сукiни сини, — выругалась усатая физиономия, — сволота. Де ж вашi вчителя? Хiба дозволено рибу глушить гранатами?
А чем еще? Будто сам никогда не браконьерствовал. Петро выпрыгнул из кабины, и мы побежали по берегу, по отмели, расталкивая стоячую у кромки воду. Вдруг я ошибся? Сейчас заявимся, а Роберта нет. Он спокойно сидит в каюке, улыбаясь, и складывает в бидон рыбу. «Эй ты, дрейфуй!» — крикнет. Пусть — только бы жил. Костер тогда разожжем, ухи наварим для солдат. А если и впрямь умер? Меня из школы турнут, под суд и в тюрьму, — искрами замелькали подлые, трусливые мысли. Отец Иоасаф башку скрутит, если каюк не отыщет в условленном месте. Я почему-то не вспомнил ни о Марье Филипповне, ни о маме, ни о Реми́ге.
Роберт по-прежнему лежал скорчившись, он тяжело дышал, и страдание, уже совершив свое злодейское дело, исказило — как бы сдвинула — черты его землистого лица. Петро перевернул Роберта на спину.
— Еще живой! От сукины сыны, запороть вас мало, мать вашу так и разэтак!..
Кого пороть собираешься, дядя? Сам никогда не глушил? А мы по рыбе стосковались. Объедали Реми́гу, обпивали, и захотелось их побаловать. Да разве ему объяснишь, да разве он поймет?
Петро взял Роберта на закорки, не переставая материться, и мы отправились обратным ходом к шоссе.
— Александр Трохимович, граната беспременно о корягу тюкнулась. Там коряга торчала ободранная, — сказал Петро.
«Студебеккер», яростно клаксоня, влетел на площадь, горловина которой втекала в Подольную часть города. Петро тормознул у милицейской будки:
— Эй, эй, сюда!
Милиционер подскочил, хлопая голенищами. Посмотрел в кузов.
— Ух ты! Де брали?
— За Лаврой, километров пять. Где тут госпиталь?
Милиционер влез к нам и скомандовал:
— Направо, прямо, светофор, налево, прямо до угла. Шестая больница. Сегодня уже один есть. Но тот с лестницы элеватора упал. Неделю ничего, а сегодня двое.
«Студебеккер» въехал в ворота. Уперся в вывеску: «Приемный покой». Крыльцо. Носилки, прислоненные к известковой стене. Вот на них-то и сволокут. На них и сволокли, быстро протиснув в дверь.
Милиционер сказал:
— Не шевелись — как дерево, не то догоню, гаденыш, ноги вырву и спички вставлю. Где брали?
— Что брали? — спросил я. — Рыбу?
— Сам знаешь что. Гранату.
— В Пуще, — ответил я. — В прошлую зиму.
— А где прятали?
— У Гинзбурга, в подвале.
— Давай, подкинь в горотдел, — попросил милиционер солдат, — тут близко — мимо Андреевского собора.
Потом ноздри залепил кислый, хорошо знакомый по прежним временам, сдобренный хлоркой и табаком, воздух милиции. Засадили в тупик коридора, за матовую стеклянную перегородку, у мужской уборной.
Не выдержав, я заплакал.
68
Немецкий танкист разоблачился — бледный опарыш, с кустиками огненно-рыжих волос на плечах и под мышками. Он аккуратно перекинул китель и рубаху через парапет и стоял полуголый несколько мгновений, потягиваясь и жмурясь под теплыми лучами. Пока он не снял шлем, похожий на черепаху, он имел полигонный, а не пляжный вид. Так чинят моторы жарким днем. Но он все-таки стряхнул с себя разморенность, сел на камень, стащил сапоги и лишь после них — шлем с эмблемой — алюминиевой распластанной хищной птицей. Затем он отстегнул браслет часов в «тюрьме», то есть в противоударной сетке. Носки придавил поясом с тупорылой кобурой и сверху расстелил фуфайку с трусами, а уж фуфайку с трусами спрятал под черными шерстяными бриджами. Сапоги рядом вяло развалили короткие голенища.
Танкист намеревался выкупаться в запретной для жителей зоне. Выселили отсюда еще в январе сорок второго, чтобы людей держать подальше от дотов. Он поскреб подошвами об асфальт, и Роберт, выглядывая украдкой из подвальной ямы, удивился громкости звука. По утрам Роберт таскал из кочегарки уголь. Уголь был довоенным, нашим, советским, и за ним легко лазилось и сравнительно безопасно. Через «сквозняк» шмыгай в отрытую для канализационной трубы траншею, потом по аллее вдоль торца до угла дома — и ты там, в кочегарке. А с противоположной стороны ее окна смотрели на набережную и пристань. Место для купания пустынное и на редкость приятное своей чистотой. Полицейский пост метров за триста на вышке.
Роберт не был ни партизаном, разумеется, ни связным у подпольщиков, да в первый год какие здесь подпольщики? И никто не подучил его — ни взрослые, ни старшие ребята. И взрослые, и старшие ребята боялись оккупантов, как огня. Ему просто нужно было позарез оружие и желательно «парабеллум», чтоб стрелять с упора, а если не «парабеллум», то хотя бы «вальтер», — тогда он кое с кем посчитается за смерть Степана.
Танкист обернулся, шагнул к воде и начал размашисто вклиниваться в нее, похохатывая и гоня перед собой волну. По мере того как он входил в Днепр, Роберт отворял раму, а когда танкист, заткнув уши и нос, начал приседать, то выскочил из подвала и прыжком очутился возле одежды. Злорадно расшвыряв ее, он сцапал пояс, часы и метнулся прочь по переулку, между глухими корпусами железнодорожных мастерских. Вынырнув, немец сразу заметил покражу. Ему потребовалась минута, чтобы добраться до берега, и за эту минуту Роберт перерешил. Ему не следует никуда сворачивать, особенно к элеватору и на Контрактовую, а нужно дотянуть до угла, пересечь пустырь со свалкой, освободиться там от пояса и через «сквозняк» как ни в чем не бывало появиться на магистрали, ведущей к Андреевскому спуску, а там через сад и еще один «сквозняк» — к откосу. Танкист с диким ревом рванулся за вором. Он быстро догонял. Длинноногий, черт! Не выгорело. Тогда Роберт швырнул кобуру в подворотню, надеясь, что танкист — глупый — задержится и подымет ее. Так оно и случилось. Танкист оказался порядочным дураком, но все-таки он успел дважды прицельно выстрелить, упав на живот. Сворачивая, Роберт увидел, как голый опарыш, извиваясь, медленно поднимался с асфальта, счищая ладонью грязь.
69
Роберт тенью, но небыстро, будто преодолевая пронизанную солнцем водяную толщу, скользнул через сад и, не страшась более никого — ни полицаев, ни патруля, — покарабкался вверх по откосу, коричневому, с зелеными пятнами. Он лез, то скрываясь в зарослях, почти сиреневых рядом с акварельно голубым небом, то вновь возникая. Он лез долго, постепенно превращаясь в куколку, но все никак не мог добраться до самой вершины. Наконец он замер у края, откуда начинался обрыв. Здесь в древности приземисто горбились княжеские сторожевые башни и сигнальные костры пылали по ночам, бессонно хлопая желтыми языками.
Он вцепился рукой
