почти на брюхо, но неуклонно двигаясь вперед, послушный их воле. Солдаты завели аэростат на площадь, к «студебеккеру», и застопорили возле него. Борт быстро отвернули, аэростат сперва присадили, что-то под него цепляя, а после, осторожно подталкивая, подняли над кузовом. Аэростат — большой, куда больше «студебеккера» и толще его, и солдаты справлялись с трудом. Спустя не очень много времени — пока мы с Васей успели дойти до угла Михайловской улицы — они начали постепенно отпускать канаты, разматывая полотнище с портретом Сталина. Задрав голову, я прочитал на фронтоне здания торопливо написанный лозунг: «Да здравствует победа! Слава героям! Слава советскому народу!»
Мы постояли-постояли, а потом решили почти одновременно отправиться вниз, на центральную магистраль, потому что к Реми́ге идти рано, а идти надо, потому что все шли, и медлить было нельзя, неприлично — вроде у нас нет друзей-фронтовиков, вроде нам не с кем разделить радость. Мама отпустила меня к Реми́гам, и только к ним, взяв предварительно страшную клятву. Ей пора было мчаться в госпиталь, и с собой она могла взять лишь сестренку, которая, услышав, что война окончена и капитуляция подписана, вознамерилась обязательно спуститься в магазин и выяснить: не поступили ли в продажу шоколадные конфеты «Чапаев» и прочие довоенные продукты и не снизил ли слепой инвалид цену на ледовый сахар.
В магазин из довоенных продуктов ничего в продажу не поступило, а бедное лакомство пока не подешевело. Мама и сестренка залезли с передней площадки в трамвай, и я очутился на свободе.
71
Мы задерживались у каждого репродуктора подолгу и слушали, о чем говорят люди вокруг. Хождение от репродуктора к репродуктору сильно утомило нас, и в конце концов мы очутились в огромной разношерстной толпе народа, которая ускоренным шагом двигалась по проезжей части проспекта. Она была предвестником стихийной демонстрации, которая через несколько часов захлестнет весь город. То здесь, то там звуковая неразбериха взрывалась четкой песней, выстраивалась в ряд, вытягивалась в знакомую мелодию, и ты сам невольно, сперва стесняясь, начинал выпевать слова. Заводилами везде были почему-то женщины. Их голоса вели за собой мужские, по-лебединому плавно взмывая в поднебесье. И смех раздавался в большинстве женский, девичий, а мужчин, и военных в том числе, смеющихся встречалось куда меньше и танцующих тоже. Женщин было очень много, и можно было подумать, что войну выиграли женщины. А суету увеличивали мальчишки, которые носились в толпе по необъяснимому маршруту, но перебегая с одной стороны улицы на другую и любопытствуя. Мы останавливались у каждой группы танцующих и смотрели на них. Нам было интересно, но никакие мысли не посещали нас. Так весной наблюдаешь за поблескивающим на солнце талым снегом, за полетом одинокого облачка, за веткой дерева, на которой висит зеленый слабый листок. Вася смотрел не отрываясь, иногда передергивая плечами, будто от желания сплясать, и его опалый перевитый рукав, спрятанный в карман пиджака, странно шевелился.
— Эх, Валька, наверно, во дворе танцует, — вздохнул Вася. — Чечетку шпарит, даром что ступни нет. И как у нее получается?!
У горпроекта военных почти не видно. Где-то впереди пятнышками мелькали две гимнастерки. Из подворотни вышла крупная толстая женщина в синем крепдешиновом платье и черном жакете. Ее сопровождал тщедушный мальчик в форме летной спецшколы. Не успели они сделать и шагу по тротуару, как их разделили — мальчика принялись подбрасывать. Пилотка у него упала, но мамаша спокойно, с достоинством подняла ее, отряхнула от пыли, солидно поджидая, пока качающие утомятся, однако качающие долго не утомлялись. Когда мальчика опустили на землю, веселая девушка с двумя стремительными косами обняла его и поцеловала. Тут мамаша не вытерпела:
— Вова, нам пора.
Вова взял у нее пилотку, и они отправились, вероятно, с официальным визитом. Я позавидовал Вове. У Вовы все в полном порядке — форма чистенькая, выглаженная, лицо — спокойное, умиротворенное, важное. Отличник или ударник в спецшколе. Непонятно только, как это ему удалось. Удивительным было и то, что чествовали не десантника и инвалида Васю Гусак-Гусакова, а наивного, почти ребенка — спецеушника, который и войны-то не нюхал. Я хотел исправить положение, но не знал как. Крикнуть, обратить внимание на Васю, что ли?
Перед флигелем Реми́ги играл на аккордеоне парень, бледный, истощенный, желтый от табака и веснушек, а посреди кружка все танцевал один и тот же пожилой мужчина — демобилизованный, одетый в штатские полотняные брюки, за ширину прозванные «черноморскими», и офицерский китель, — вблизи оказавшийся дядей Ваней. Танцевал он грубо, топорно, но мастерски — смекалисто, упрямо и долго втаптывая пыль каблуками и никому не позволяя приблизиться, да никто, впрочем, и не пытался. Дворники, рабочие и уборщицы горпроекта, которые обитали в нижнем этаже флигеля, просто стояли и пристально следили за тем, как он сосредоточенно и даже несколько угрюмо танцует, хотя мелодия из-под пальцев аккордеониста вырывалась залихватская.
— Может, у него семью немцы убили, — предположил Вася. — Чего мы про него знаем? Ровным счетом ничего. Не успели поинтересоваться товарищем.
Потом дядя Ваня подскочил вприсядку к дворничихе — женщине с изможденным лицом и жестом пригласил ее, и она засеменила к нему, вспыхнув, но не краской на щеках, а синими — владимирскими — глазами, неуверенно пришлепывая трофейными бутсами и стянув серый шерстяной платок на плечи. А уж потом сыпанула общая пляска, и мне захотелось что-нибудь изобразить, но я ничего не умел и только нелепо переминался с ноги на ногу, завидуя дяде Ване и рабочим, сглатывая обидно скрипучую на зубах слюну.
Из окон флигеля и ближайших домов лились звуки музыки, повторяя друг друга, потому что репродукторы находились на разном расстоянии, и этот повтор создавал ощущение бесконечности пространства, бесконечности и вместе с тем единства. Я посмотрел вверх. Над городом в солнечно-дождливом небе, под китовым — ртутным — телом аэростата, на распяленном канатами холсте возвышался Сталин. Он усмешливо глядел в нашу сторону, и мне неловко было повернуться спиной, чтобы войти к Реми́ге. Я еще долго следил за трепещущим полотнищем, пока не заболела шея.
За три дня моего отсутствия в мастерской макет совершенно окончили и соединили. Теперь он занимал большую часть пола. Эскизы и чертежи, прикрепленные к рейкам, лежали подле, готовые к отправке. Часы прозвенели девять утра. В дверях появилась Селена Петровна. Когда она увидела меня и Васю, лицо у нее изменилось. Она обняла меня и крепко поцеловала — и это был первый поцелуй сегодня, первая весточка новой, задержавшейся где-то — запоздавшей — юности.
Я приблизился к верстаку и оперся спиной о него. Мне чудилось, что залитый
