натертая мастикой, когда спелые темно-зеленые листья еще не потеряли ночной аромат прохлады, когда город на несколько мгновений застыл в плоском картинном покое, перед тем как очнуться, я увидел его вблизи гостиницы «Театральная», что напротив оперного театра.
Он стоял, опираясь на гибкую коричневую трость, и смотрел на россыпь пленных немцев, перекидывавших из рук в руки — по цепочке — кирпич в кузов грузовика. Вертинский смотрел на них неотрывно и даже шагнул к краю тротуара, чтобы густо заросшие ветви каштана не мешали ему. Он был высок ростом и — не по-гвардейски, не натужно, не по-скалозубовски — прям и свободно развернут в плечах. Светло-серый костюм облекал его фигуру, придавая ей легкость, стремительность и энергию, хотя двигался он, я бы сказал, с ленцой, неторопливо.
Я моментально догадался, что это он. А кто ж еще? Иностранец? Иностранцев мы в нашем городе не встречали. Облик его поражал. Он, облик, никак не подходил к городскому ландшафту, изуродованному развалинами; он, облик, скорее подходил к мягкой — изумительной — погоде, в которой еще не ощущалось предвестия осени, но уже наступило успокоение и достоинство зрелости лета. Таких людей я после войны не видал, только до и издали, на премьерах, с балкона второго яруса, в бинокль. Мама от своей голодной рабфаковской молодости унаследовала страстную любовь к театру и часто брала меня туда. Вертинский по-чаплински покрутил тростью и двинулся прямо ко мне. Он скользнул по обтрепанной фигуре своими маленькими глазами, которые показались мне отчего-то синими. Не то грассируя, не то картавя, чуть запинаясь и экая, он спросил:
— Молодой человек, собственно говоря, какая это нынче улица?
В фразе попалось единственное «эр». Но элегантное грассирование сразу встрочилось в память.
— Короленко, — ответил я.
— Ах, Короленко, — повторил он, нажимая на «эр», которое одновременно как бы и отсутствовало, — Короленко. — И он двинулся прогулочным шагом к университету.
Я поспешил за ним, хотя неумолимо подкатывало к восьми и меня ждала девушка Валя в сквере напротив университета заниматься. На углу, где оканчивалась решетка бывшего Педагогического музея, он оглянулся и собрался свернуть к бульвару. Тогда я замедлил погоню, делая вид, что собираюсь перевязать шнурок на ботинке.
Вертинский, подняв трость и медленно водя ею у стены, читал, шевеля губами, название на табличке, прикрепленной к ограде бывшей Александровской гимназии. Потом он направился вниз, к Бессарабскому рынку, и фигура его на мгновение растворилась в прозрачных летучих тенях каштанов.
Я не мог отдать себе отчет, почему и зачем я преследую его, ведь мне нужно в противоположную сторону — на консультацию в университет, к девяти. Но я упрямо и помимо своей воли пошел за ним вначале на рынок, а оттуда по главной улице города в бывший Купеческий парк и через «чертов мост», переброшенный над пропастью между двумя кручами, — в Дворцовый. На мосту Вертинский задержался недолго, опершись на ажурные перила и всматриваясь в акварельную даль, фиолетовую, размытую первыми лучами солнца. Низко лежащий желтый песчаный берег, уже кое-где покрытый телами азартных купальщиков, но пока по-утреннему пустынный и нетронутый, зеленые, причудливо — сверху — очерченные пятна кустарника и травы приковывали его взор.
Он стоял и неизвестно о чем думал, то ли о горечи эмиграции, то ли о надеждах, связанных с возвращением — о чем? — а у меня в голове бесконечно, как балерина на одной ножке, кружилась невеселая — не под стать погоде — песенка: «И мне сегодня за кулисы прислал король, прислал король влюбленно белые нарциссы и…»
И черт его знает что. На папиросной странице последнее слово в строке плохо пропечаталось — вроде «лакфиоль». Что за таинственное «лакфиоль», я не задумывался и выпевал его скороговоркой, стесняясь самого себя — в рифму, и ладно.
Потом акварельная даль отпустила Вертинского. Он обогнул стадион «Динамо» и сошел по ступенькам на Садовую улицу. По ней прогулялся дважды, задумчиво. Рядом с бледно-голубым дворцом, который некогда принадлежал вдовствующей императрице Марии Федоровне, он купил стакан газированной воды — кадык над тугим воротником несколько раз двинулся вверх и вниз; затем он пересек улицу и скрылся не то в дверях магазина, не то в парадном дома с цифрами «1930 год» на фронтоне. Подобные дома строили для итээр — инженерно-технических работников.
Я взглянул на часы. Стрелка подтянулась к десяти. Я побежал за трамваем, догнал его и вскочил на подножку.
В университет, в университет, в университет.
2
Не думаю, что одного Вертинского нужно винить в моем оглушительном провале, но и он, безусловно, сыграл отрицательную роль.
Я — малый впечатлительный, застенчивый. Как привяжется что-нибудь — мелодия, фраза или образ, — месяцами отвязаться не в силах. По ночам просыпаюсь, вздрагиваю, тело горячеет, покрывается испариной, если на ум приходит что-то неприятное, какая-нибудь неловкость.
Словом, я малый впечатлительный — самому ясно.
Белоколонный зал филармонии — Купеческого собрания — вмещал тысячу людей, ну чуть больше. Как попасть на концерт?
Сашка Сверчков учредил круглосуточные дежурства у кассы. Завели список. Каждые четыре часа в очередь бегали отмечаться. Потом список, в котором мы гордо красовались в первом десятке, украли, пользуясь суматохой, нас оттеснили, и в результате пижоны с улицы Кирова и Карла Либкнехта прорвались к окошечку раньше. Нам достались входные, без места, по пять человек на полный билет.
Мама, разумеется, о подробностях не имела ни малейшего представления. Беготню и суматоху она наивно относила на счет экзаменов. «Надобно уметь выбирать основное», — всегда советовала она. Я соглашаюсь сейчас, что основное — будущий экзамен, но сердце протестует. Победило, к сожалению ли, к счастью ли, сердце, и последние три дня учебник я почти не раскрывал. Не до того, да и перед смертью не надышишься. Эту точку зрения усиленно отстаивал Сашка Сверчков.
Облитый ярко-желтым светом многоярусной люстры, Вертинский прыгающим шагом стремительно возник на эстраде и замер у края, над пропастью партера, в элегантном и снисходительном полупоклоне. Негромкие аплодисменты шелестящими листьями осыпали его с головы до пят.
Сверху, с галереи, я видел редеющие, гладко зачесанные волосы, белые плечи и спину смокинга, носки лакированных туфель, выглядывающие из-под черных брюк с блестящей атласной полосой по шву.
Он выпрямился и простым жестом пригласил из-за кулис аккомпаниатора, мешковато потом прокравшегося к оскаленному роялю. Аккомпаниатор носил, кажется, фамилию Брохес — Михаил Брохес. Тщательно усевшись, он левой рукой перебрал туда-сюда клавиши, и перебор прозвучал своеобразной отрывистой увертюрой.
Вертинский стоял вдали от инструмента, один, вокруг стелилось пустое деревянное пространство пола. Раньше я не замечал, чтобы певец решался поместить себя в центр эстрады,
