— А как же, скоро мировая революция, — сообщил Микитка.
— Ну, ну, — неопределенно сказал матрос.
Мировая революция представлялась нам, как на картинке, пожаром, мгновенно охватывающим весь земной шар. И мы пели:
Зажегся мировой пожар,
Горит насилия дворец…
И я боялся уснуть в эту ночь, как бы без меня не произошла мировая революция. Тем более что где-то там, за Курсовым полем, поднялась стрельба, которая все усиливалась и усиливалась, и скоро в дом наш ввалилась гурьба новых матросов.
Котя гадал: с какого они моря и в какое море плывут? Он прислушивался к их разговорам, чтобы определить по географическим названиям.
— «Лапландия»… «Вест-Индия»… — подсказывал Котя, но вместо этого слышал:
— Жмеринка… Вапнярка…
Котя слушал и ничего не понимал. Наверное, все перепуталось в географии с тех пор, как он учил ее в гимназии.
В широкие ворота вводили богатырских военных коней. И коней этих звали не Орлик, не Савраска — кличками, которыми зовут коней на всем свете, на юге и севере, в степях и горах — всюду, где есть крестьяне, охотники, наездники, мальчики.
Кто-то с крыльца махал фонарем и выкликал:
— Чайку!
И будто белая чайка пролетела за окном, задев нас белым крылом.
— Витязя!
Зазвенели стекла, и слышно было, как по двору идет Витязь.
— О-го-го-го! Адмирала давай.
И я увидел в окне — это сам адмирал взглянул на меня.
С появлением в нашем дворе матросов — словно это от них исходил свет силы и доброты — все вокруг стало иным и возможным.
И когда они разложили во дворе костер и повесили над ним моряцкий котел и бурное, дымное, трескучее пламя взвилось выше дома, в нем сгорало все, что до сих пор накопилось в душе: страх, ужас и болезни. И мальчишеское сердце бурлило вместе с моряцким котлом.
Звезды, срываясь с вечернего неба, падали в котел, и кашевар длинной ложкой помешивал похлебку.
Они собрались вокруг, веселые, шумные. Я вступил в их отважное товарищество и чувствовал на своей груди синюю полосатую тельняшку.
— Топовые огни — это что такое? — спросил я у Малько.
— Получай! — сказал он и легонько стукнул меня по лбу деревянной ложкой.
И, сидя среди них, на траве, у костра, я деревянной ложкой, обжигаясь, с наслаждением ел звездную похлебку, пахнущую дымом и отвагой.
Там я и уснул, у костра.
…Весь в огнях проплывал корабль, а на нем полным-полно матросов в бескозырках.
Они карабкались на высокие мачты, под самое небо, и ломали в небе ветки со звездами, как мальчики в саду ломают ветки сирени, полные пятерок.
Вчера на крыльце, и на воротах, и на голубятне у господина Бибикова висели красные флаги, и сам Бибиков в маленькой кепочке не выходил на улицу без красного банта.
А сегодня он снова в черном котелке, черной пелеринке, с черным зонтиком.
— А где ваш красный бант? — спросил с крыши Микитка.
От страха у господина Бибикова даже развязались шнурки на ботинках.
— Ты, тьфу!.. — закричал он.
Четырнадцать раз менялись власти, а вместе с ними кокарды, команды, песни, гимны, деньги, марши, мнения и, даже походка господина Бибикова.
Все еще спали, а господин Бибиков уже вывешивал новый флаг и говорил с утра именно то, что надо говорить, смеялся в тех местах, в которых при этой власти надо было смеяться, ужасался, заикался, бледнел и спотыкался на тех словах, на которых при этой власти и надо было ужасаться, заикаться, бледнеть, хвалил то, что вчера еще ругал, и нередко получал награду за то, за что вчера еще полагалась смерть.
Где-то далеко заиграла духовая музыка, и медленно приплыла песня:
Царствуй на страх врагам,
Царствуй на славу нам…
На улице появился Бульба в старорежимной фуражке, с бляхой и в красных шнурах, при свистке и сабле. И хотя все хорошо помнили, что саблю сломали пополам, свисток кинули в колодец, а самого его, в красных шнурах, утопили в реке, — он неизвестно каким образом снова ожил, и цветной нос его извещал, что, даже утопленный в реке, Бульба пил отнюдь не воду.
И когда он взял в зубы висевший на цепочке свисток и, выпучив глаза, засвистел, вся улица уже говорила: «Это тот самый Бульба».
Глядя на его сивую рожу с бурыми усищами, на его слоноподобные ноги в подкованных сапогах, многие думали, что, когда придет время снова топить городового, на его шею повесят камень и не уйдут до тех пор, пока не выплывет водяной и не скажет: «Уже!»
Господин Бибиков тотчас же достал из буфета вишневку. Бульба так раскрыл рот, что казалось, проглотит и рюмку, но рюмка чудом осталась в руке, и он ее подставил во второй раз. А потом и в третий. И, как в старое время, усы его постепенно поднимались, а нос багровел, словно все, что он выпивал, выливалось в нос. И так, с поднятыми усами и багровым носом, Бульба, гремя сапогами и оставляя большие мокрые следы, прошел через все комнаты, а когда кончил обход, сказал, что именно в этом доме будет квартировать генерал.
Господин Бибиков выгнал всех в сарай: и Чижика, и Ерахмиэля, и хромого портняжку с его детьми и манекенами, и Левку с трубой. Тетку он оставил, чтобы мыла полы и готовила парадную комнату для генерала.
Принесли большие и пышные, как перины, подушки и принесли зеркала. В жизни я не видел столько зеркал.
Котя говорил, что сначала появятся трубачи с красной грудью, и лишь тогда, когда они затрубят в трубы, верхом на белом коне въедет генерал. А потом у каждого окна встанет навытяжку солдат и будет день и ночь беспрерывно стрелять, чтобы никто не мешал генералу спать.
Котя был снова в синей гимназической фуражке, с белым бантом на груди.
— Ты чего расфуфырился? — сказал я.
Котя подошел ко мне и толкнул в грудь:
— Ты зачем Христа распял?
— Я не пял, — сказал я.
— Вам верь, — сказал Котя и снова толкнул меня в грудь.
— Эй, чего пинаешь? — крикнул появившийся на заборе Микитка. — А то я тебя так пну!
— Да, а зачем он Христа распял? — заныл Котя. — А ты его защищаешь.
— Я не пял, честное слово, не пял! — сказал я.
— Пял! Пял! — кричал Котя с таким жаром, что и Микитка усомнился.
— Ну, побоялись! — справедливо решил Микитка.
— Чтобы я ослеп! — сказал я.
— А теперь ты побожись! — потребовал Микитка.
— Чтобы я не сошел с этого места! — сказал, на всякий случай подвигаясь, Котя.
— Еще!..
— Чтобы на том свете у меня глаза лопнули!
— Еще давай.
— Пусть мне пусто будет! — трагически произнес Котя.
— Все равно не верю, — сказал Микитка.
— Да, — заныл Котя, — а ему веришь. Пусть он траву съест.
Я сорвал пучок травы и в знак клятвы стал ее есть.
— Да, хитрый, — заныл Котя. — Сначала пял, а потом траву ешь!
— Котя, сколько раз тебе говорили: не водись с ними! — крикнули из окна.
— Я не вожусь, это они водятся, — сказал Котя.
— Ну, чего врешь, каналья! — Микитка показал кулак.
— А ты не дерись, я тебе говорю, не дерись! — закричал Котя.
Микитка своим особым приемом мазанул его пятерней по лицу, от ежика до подбородка, и сразу стянул все веснушки. Котя стоял белый как мел и только открывал и закрывал рот.
— Едет! Едет! — зашумели на улице.
Каково же было мое удивление, когда вместо трубачей с красной грудью подъехал старый, доверху забрызганный грязью, истерзанный и перевязанный веревками рыдван с переломанными фонарями, на козлах которого зевал столетний солдат в старом картузе. Из рыдвана выглядывал серый заспанный бульдог, рядом с которым дремал закутанный в клетчатый платок непонятный пассажир.
Когда пассажира раскутали, вылупился маленький, сухонький, вертлявый старичок с сердитыми замерзшими бровями и с ватой в ушах. «Я все знаю, все слышал, и все мне надоело» — вот что говорило его лицо, его брови и вата в ушах.
И все стали вглядываться в серого старичка и заметили баки-котлетки с завитушками. Не у всякого вырастут такие котлетки. Усы и просто баки — те конечно, но котлетки с завитушками — нет. Вот у господина Фукса-младшего, хоть он и нотариус, и нотариальную контору имел с печатями и сургучом, и очень хотел иметь завитушки, и ездил для этого в Киев, в парикмахерскую «Высший шик», и употреблял мази, и даже щеку обжег, завивая, — баки не вились, а были как яичница.
Бибиков приложил руку к сердцу и уже открыл рот, но генерал сделал гримасу и махнул рукой, а бульдог сказал «р-р-р»…
Лошадь косилась. Столетний солдат на козлах сидел вытянувшись. Зрители стояли не шевелясь.
Генерал снял картузик. Голова его была как одуванчик.
Все ожидали, что он скажет речь. Но генерал топнул ногой и вдруг завизжал:
