— Подрастешь — узнаешь, — говорит Котя.
— Тоже ученый, — сплевывает Микитка. — Мальчик просит объяснить, а не можешь.
— А что, скажешь, не знаю? — ухмыляется Котя.
— Знаешь, да не то, — отвечает Микитка и уходит со своим ломком, и я иду за ним.
Я завидую вольной жизни Микитки, его фанерному лотку, его тюбетейке, широчайшим штанам из мешковины и особенно зычному крику, которому я никак не могу научиться:
— «Цыганка Аза»! Папиросы «Эпоха»! Табак «Месаксуди»!..
— Подержи товар, — говорит Микитка, вручая мне тяжелую пачку. — Потеряешь — башку оторву.
И я гордо несу за ним пачку, принюхиваясь к ней и чувствуя себя курильщиком.
Я любил ходить с Микиткой на базар, на пестрый, взбудораженный базар тех дней.
На толкучке барыни в маленьких шляпках, от которых воняет мышами и нафталином, расторговывают свои сокровища.
Здесь можно купить диковинную кофейную мельницу, красную резиновую велосипедную грушу, старинные желтые охотничьи рога и маленькие перламутровые бинокли, вазы с толстыми, краснощекими амурами и книги в старых переплетах свиной кожи, которые сапожники испытывают на излом — не пойдут ли на союзки.
— Почем? — спрашивает Микитка, беря в руки кофейную мельницу.
— Да ты не купишь, — отвечает барыня.
— Отчего ж не куплю? — говорит Микитка. — Может, и куплю.
— Да зачем она тебе нужна? — удивляется барыня.
— А вот и нужна, — отвечает Микитка и вертит ручку с таким азартом, будто это пороховая мельница и он готовит порох для взрыва.
— Да ты не грохочи, сломаешь.
— Не сломаю, — уверенно отвечает Микитка. И, так и не узнав почем, он аккуратно ставит ее на место.
Мы идем дальше и останавливаемся возле старушки в пенсне и облезлом боа, — похоже, накинула на шею кошку. Перед ней на коврике разложена удивительная всякая всячина — шкатулочки, колокольчики, аптечные разноцветные пузырьки.
Микитка рассматривает яркие перья попугаев.
— Купи, купи, мальчик, десять копеек штука.
— А на что они, тетя? Что с ними делать? — спрашивает Микитка.
— Ну так проходи, если не знаешь, что с ними делать. Марш!
И тогда Микитка назло ей говорит шепотом, притопывая ногой:
— Эх, яблочко!..
— Злодий! — визжит старушка.
…Лохматый, запыленный дед продает хомуты. Микитка и хомут берет в руки, внимательно оглядывает со всех сторон, зачем-то гнет, проверяет ногтем швы, покачивает головой и что-то про себя бурчит.
И вдруг он выхватывает из-под своего фанерного лотка и кладет на самое видное место листовку — те же лиловые, слабенькие, разбегающиеся буквы — «Будущее принадлежит нам!».
Я ахнул. А Микитка, отвернувшись, спокойно и равнодушно, будто и не он это сделал, радостно смотрит на карусель.
Гремит грубая механическая музыка карусели — однообразно тягучая, веселая и печальная.
Мальчики, сидя верхом на карусельных лошадках, натягивают поводья и кричат: «Но! Но!» Разгоряченные скачкой, они нехотя слезают с лошадок и криками рассказывают друг другу, как они летели и какие они молодцы.
А Микитка уже идет дальше и, так же выхватив из-под лотка листовку, ловко сует ее на ходу кому-то в карман — так, что человек не видит этого и не слышит и, обнаружив ее, наверное, долго будет ломать голову, как она попала к нему в карман.
Мороженщики с неистовством крутят железные банки с неправдоподобно розовым, сливовым и даже каким-то зеленым мороженым, выбивая на вафлях похожие на радугу слоеные столбики.
Хрипло, надтреснуто играет шарманка, и «попка-дурак» вытаскивает судьбу, дерутся возле рулетки, где-то бьют беспризорного.
Тучами носятся мальчики в таких же, как у Микитки, стукалках, с лотками и, что бы ни продавали — папиросы, пряники, розовые с золотом коники, барбарисовые конфеты, звонко, отчаянно кричат:
Купите бублики, горячие бублики.
Гоните рублики сюда скорей!
Микитка, как снаряд, врывается в толпу:
— «Цыганка Аза»! «Эпоха»!..
И тут же — Булька. Когда Микитка кидается к покупателю, Булька лает и расталкивает конкурентов. Покупатель нюхает у Микитки папиросы, а Булька сидит на хвостике и смотрит ему в лицо, и когда Микитка, расхваливая товар, клянется: «Святой истинный крест!», Булька кивает головой. Но если покупатель после этого спокойно кладет папиросы на лоток и уходит, ничего не купив, и Булька видит, что Микитка недоволен, то он бежит за покупателем и пытается схватить его за штанину.
А Микитка, посвистывая, идет дальше и, как сеятель, щедрыми, смелыми жестами рассовывает по карманам листовки, ныряет в толпу, выныривает с другой стороны и как ни в чем не бывало выкрикивает:
Чем торгуешь? Да пирогами.
Где ночуешь? Да под возами.
Карманчики-чики-чики,
Бубенчики-чики-чики…
Но вот за рундуками — птичий базар. Уже издали слышен свист, щелканье, густой говор. Нет ни войны, ни революции, — так же поют, щебечут, рыдают, воркуют в клетках птицы. Здесь азартно торгуются, звучно бьют по рукам, приговаривая: «Отдаю даром, потому что вижу — знаток!» — и передают из рук в руки клетки, с сожалением глядя на красногрудую птичку, чуть ли не со слезами прощаясь с ней. А она прыгает, она щелкает, она заливается, выглядывает из клетки, клюет проволоку: «Выпусти! Выпусти!»
Микитка не обращает внимания на легкомысленных щеглов, ветреных канареек, важных крапчатых скворцов. Он направляется к голубиному ряду — молчаливому, снежно-белому и гордому. Обеими руками он привычно берет голубя, поднимает вверх и со знанием дела дует под хвост.
— То голубь из голубей, — говорит дядько.
— А то не вижу, — сердито бросает Микитка, внимательно смотрит в радужные глаза голубя и говорит: — Ца-ца-ца!
Это высшая оценка.
После этого Микитка с сожалением, нехотя отдает голубя в руки дядьке.
— Купил бы, да жалко, денег нет.
И дядько не обижается. Ему достаточно и того, что его голубя подержал в руках специалист.
Кто-то читает:
— «Будущее принадлежит нам!»
— Где полиция? Полиция! Всегда, когда нужно, нет полиции!
— Лови! Лови!
— Тикай! — успевает крикнуть Микитка, втирается в толпу, и она закрывает его. А за ним исчезает и Булька.
— Да тут с ним хлопчик был! Вон он! Держи!
Я пролезаю между огромными, густо и липко смазанными дегтем чеботами под телегу, и меня обдает свежим запахом сена, подсолнуха.
Удивленный глаз коня косится на меня: «Откуда это ты появился?» Конь даже бросил жевать, вынул морду из торбы с овсом и глядит, что я буду делать дальше.
Свист и крики.
— Эй! Держи!
Теперь я понимаю, какой опасный и страшный у меня товар.
И, крепко прижимая к груди пачку, я мечусь среди подвод. Ржут кони, мычат на веревках коровы.
Я врезаюсь в овечий гурт и падаю, как на подушку. Овцы смотрят на меня глупыми, выкаченными глазами и отчаянно блеют.
Чьи-то сильные руки подымают меня, выносят, дают шлепка, и я бегу сквозь птичий ряд. В лицо летит мягкий, теплый пух, гогочут гуси, кудахчут куры. И все это хлопает крыльями и хочет взлететь.
— А вот кому домашней! А вот кому свиной!
Я перескакиваю через черную шипящую сковороду и сбиваю кого-то с ног.
— Убил! Зарезал!
И вот я слышу над самым ухом:
— Украл! Держи! Нет житья от паршивцев!
— Я ничего не украл! Я ничего не украл! — визжу я и отбиваюсь от грязных, липких, воняющих селедкой рук. Кто-то хватает меня за шиворот и дышит на меня водкой и табачищем.
— Пустите! Пустите!
Курточка разрывается на части, клочья остаются в чужих руках, а я вырываюсь.
Кто-то подставляет мне ножку, и я со всего размаха лечу лицом в теплую, перемешанную с кизяками пыль. Кто-то ударяет меня палкой по голове — и что-то красное взрывается перед самыми глазами.
— Так ему! Дай еще! С малых лет ворюга.
А я ползу в пыли, хватаю пачку и кубарем качусь вниз с горы.
Крик и свист затихают вдали, а сердце колотится так, что вот-вот выскочит, и я придерживаю его рукой и открытым ртом глотаю воздух.
Рядом бегут собаки — желтые, черные, бросаются в ноги, катаются в пыли, а я кричу: «Пошел! Пошел!», ударяю во что-то визжащее, злое, перескакиваю через плетень и падаю в крапиву. В первую минуту я ничего не чувствую, но потом словно пила режет по лицу, по рукам, по ногам.
Уже далеко позади и лай, и пыль, и крики, а я все бегу, все лезу на какие-то заборы, до крови царапаю руки, цепляюсь за колючую проволоку. Через все, через все! И вот, непонятно как, я попадаю в незнакомый, тихий, увядший сад. Пахнет дымом, пахнет свежеразрытой землей. Я стою под светлыми, чистыми, прелестными облаками. Все клокочет и кипит во мне, и я плачу от обиды.
