осталась безучастной к моему трепу о Ленькиной «лжесупруге», но было видно, как туго сцепила она губы, как подурнело на миг ее простенькое личико…
И тут-то совсем некстати я назвался, ради знакомства, но она не ответила, а сказала куда-то в пустоту:
— Вам… не стыдно, нет?
— Это почему ж?
— А мне стыдно… За вас стыдно! Вот если бы… если бы посмотреть со стороны на эту гнусную сценку вашими глазами… Хотя, нет! Стыдно… Вот уж не думала, что вы такой! Отец говорил, что…
— Что — отец! Бог? — меня вдруг захлестнуло злой дрожью, и я, пожалуй, слишком резко прервал ее. — Он, видите ли, говорил!
— Далеко не бог, нет! — покраснела она. — Но не о нем речь же!
У нее, кажется, заблестели глаза и дрогнул голос. Теперь я почувствовал, как расслабилось тело, как неловок я перед этой девочкой, не умен, и вообще ненужен рядом с ней ни в эту минуту и никогда, верно…
— Хорошо… Я попрошу прощения… у этого ловеласа!
— Да, да, конечно!.. Я так и подумала… Он вас, разумеется, не простит и… что потом? А?
— Потом — посмотрю…
— На себя?
— И на себя, в первую очередь!
— Надо же! Иметь такие способности — видеть себя со стороны, и не взглянуть тремя минутами раньше?! Или как? Сила есть — ума не надо?
Я едва успел заметить, как почти у самых моих глаз замаячил Шилов. Вид у него был такой, что раздумывать не пришлось. Я перехватил кисть его руки, чуть крутнул ее — он приглушенно охнул.
— Здесь дамы, Леня!
— Ну… тогда… выйдем!
— Я бы с радостью, но мне жаль рубашку. Ведь ты же порвешь ее обязательно, да?.. Лучше завтра приезжай в карьер, спроси Отарова. Там и потолкуем. Хочешь — руками, хочешь — ногами, можно и языком…
Леня ничего не ответил, потому что встала Светлана и быстро пошла к выходу. Он едва настиг ее у дверей.
Танцы наконец кончились — фойе опустело.
У порога меня дожидался Димка:
— Я думал, драка будет, — ребятам шукнул. Видишь нас сколько!
В тени рекламного щита у клуба маячили силуэты лебяженских хлопцев. Димка продолжил:
— Ленька тут со своими переморгнулся, а я заметил… Их, конечно, много, командировочных, но и нас голыми руками не возьмешь! Мы давно с ними хотели… Повод, понимаешь, нужен был!
— Что ж они, испугались вас, да? — усмехнулся я.
— Не-е-е… Гужевались напротив наших, Леньку ждали… А он, как телок, за Светланой Андреевной увязался… И про своих забыл! Те и разбрелись. А здорово он нынче в дураках остался, Ленька-то! Я ж все слышал, как ты его сперва выпужал, а потом он…
— Хорош, Димка! — осадил я парня. — Не знаю, в каких дураках остался этот Шилов, а уж я — в самых распоследних!..
— Ты-и?!
— Я, я…
И шли мы по отшлифованной до блеска вилючей дороге, и лунный свет робко падал с высокой пространственности неба — дорога местами желтовато лоснилась. Но когда налетали на крутобокий язык месяца стайки вскученных шалых облаков, он мигал короткими сумерками, грозился потухнуть вовсе. И дул ветер, начинаясь с Блестянки и набирая размашистую силу на широком прогоне дороги. И гасли, гасли одно за другим золотистые окошки. И засыпало Лебяжье, отдавшись власти луны и ветра…
…А я родился камнебойцем.
Потрескивают, валятся глыбы, разламываются на куски под ударами молота…
«Хак-бац!» — и снова ползут неуклюжие глыбы, а до конца еще целая вечность…
«Хак-бац!» — заброшены учебники, забывается университет, есть шансы остаться вечным студентом…»
«Хак-бац!» — я давно уж ни о чем не пишу, а писать-то есть о чем и надо, ох как надо!..»
«Хак-бац!» — сегодня вечером пойду в библиотеку и запасусь нужными книгами — хватит дрыхнуть!»
Димка старается не отставать. На нем взмокла тельняшка, серовато-мучнистая пыль густо осела на лице, едучий пот наплывает на глаза, оставляя на нем широкие, грязные отметины. У остальных уже перекур. Они положили молотки в угол карьера и, не вылезая наверх, уселись на жгучий песок.
Петька Кулик обнаглел совсем: он прихватил с собой гитару и теперь шаркает пятерней по струнам и напевает:
А как в лужине у нас
Батя пьяненький завяз —
А я зашел с того конца
И прохмелил пинком отца…
«С тебя станется не то пинком, а и… Сволота ты все-таки, Петька!..»
А у нас под мостом
Щука вдарила хвостом… —
тянет Петька и под хохот трех своих слушателей выдает такую концовку, что Димка плюется и швыряет в угол молот. Я тоже. Меня давит злость, но, чтобы не сорваться, я закуриваю и миролюбиво предлагаю:
— Может, хватит перекуривать?
— Во! — неподдельно удивляется Петька. — Сам закурил, а нам — хватит!
Ох, как здорово
Свинья любит борова…
Я затоптал папиросу:
— Кончай самодеятельность!
Петька отложил гитару и завалился на спину:
— Кайф!
— К е й ф, к твоему сведению, но кейфовать ты будешь после того, как сделаешь норму!
Он неприятно хохотнул:
— Во дает! Ты чо — бугор? Тут чо — зона?
«Только бы не сорваться… Только бы…»
— Хватит, ребята! Я ведь все знаю: и про уговор ваш с Артамоновым знаю и про…
— Шушара позорная! — Петька кинулся к Димке.
— Только тронь! — предупредил я.
Он безучастно бросил:
— Пожалуйста! — и, воротившись, лег. — Ложись, корешки!
Ребята, распластались на песке.
— Встать!!
«Не сдержался…»
Трое вскочили и тут же, устыдившись, легли снова. И тихо стало в карьере. Меня словно в сон потянуло, я знал, что такое бывает со мной перед дракой. Я боялся этой драки, но уже почти не владел собой. Туго доходили до меня Петькины слова:
— Сознательный родился! Надо же, а!..
Дрожь порхнула по мышцам, и стал я какой-то невесомый, точно подхваченный сверху бешеной силой:
— Слушай ты, мразь поганая!.. Моя сознательность родилась чуть позже… Она родилась, может, тогда, когда я, не жравши, бегал в школу зимой почти разутым… А может…
— История, корешки, а? Послевоенная пятилетка…
— Разруха, голод… — это Миша-Кузьмич.
— Желудевые лепешки! — это Миша-Фомич.
— Слышали сто раз! — подытожил Коська.
Я расстегнул ремень, выдернул его. Зажал бляху в кулаке:
— Нн-ну, ушастики! После истории будет физкультура… Прыжки и прочее…
— Не надо! — заорал Димка.
И вскочили все четверо. И свистнул ремень…
Я-то думал, что свободненько прижму их в углу карьера, исхлестав ремнем ниже пояса. Мне казалось, что эти сопляки запросят прощения или закричат: «Мамочка!», как только я успею опоясать их хоть по разу. Но я ошибся. Не рассчитал ни силу свою, ни позицию. Ударили сбоку, выше виска. Однако ж я устоял на
