ногах и прыгнул в сторону, увильнув от кулака Петьки Кулика. Он умел драться, но, попав в пустоту, пошатнулся. А я поймал его ударом:
— Это тебе за историю!
Я видел только его лицо, вытянутое и злое. И вдруг ослеп. И догадался, что Коська сыпанул мне в глаза горсть пыльного песка. В тот же миг сильным ударом снизу Петька сбил меня с ног…
Я знал, они не дадут мне встать, и выжидал, стараясь унять кружение в голове.
— На-ка! — Миша-Кузьмич, торопясь, трусливо сунул меня пинком в бок.
— Не так надо! — просипел Петька, но я поймал его ногу, крутнув ступню, рванул вниз и вскочил рывком.
Петька, не ожидавший рывка, растянулся на песке, а я успел перепоясать Коську и Мишу-Фомича. Бляху крепко держал в кулаке — ремень ходил теперь как попало и где попадет…
Димка, плача, вертелся меж нами, пытаясь помешать драке.
Почти слепому, мне трудно было углядеть за Петькой, Миши же и Коська уже струсили и, неумело матерясь, покарабкались на верх карьера…
Я выплюнул изо рта солоновато-вязкий сгусток и поймал взгляд раскосых Петькиных глаз. В руках у него был молот… Может, я бы и не увернулся… Не успел бы… А может… Но Петька вдруг завопил и выронил молот. Зашвырнув ремень, я ударил Петьку ладонями по ушам:
— Это… за молоток!
Открыв рот, Петька зашатался, заваливаясь на бок. Я по себе знал, что такое удар ладонями по ушам!..
Но это был нечестный удар, потому что я не видел, не знал, как Димка задал Петьке в лицо пригоршню песку и ослепил его до моего удара. Однако это я понял потом, после драки, когда Петька оглушенный сидел на коленях…
Я вдруг почувствовал, что долго не удержусь на ногах. Меня пошатывало, в голове пылало от звона, щипали вспухшие губы. Я сел, привалившись к холодноватой стенке карьера. Пальцы мои (да и весь я!) еще дрожали, но злость улетела так же, как и наскочила: мне стало вдруг жаль этих ребят и досадно на самого себя, на эту драку и на весь белый свет!.. Работали, балагурили, курили, «тугрики» подсчитывали… И вот теперь… К чему? Ради чего? Да пропадите вы пропадом со своими нормами!.. Школа вас не воспитала, а я, видите ли, изобрел «новый педагогический метод»!.. Но не все же такие! Мишек и Коську доварит жизнь, у нее-то своя педагогика, не подвластная ни богу, ни черту… А я никуда не уеду отсюда, слышите, Басовы и Артамоновы! Я не стану выбирать: «Быть или не быть?» Только быть — вот весь ответ!
…Они все еще всхлипывали и матерились вполголоса, грозились разнести в клочья и меня, и все мое подворье и тут же советовали убираться подобру-поздорову туда, откуда приехал, но уже не было в этих угрозах ни вызова, ни накала…
Петька все сидел на коленях с какими-то неживыми глазами, потом вдруг, припадочно трепыхнувшись, снова бросился ко мне:
— Я псих! Я в дурдоме срок досаживал! У меня на это справки имеются! А-а-а!!!
Я легко увернулся — он проскочил мимо меня, и я без злости вполсилы треснул его по шее — он обмяк и заплакал: «При-ием-чики, да?..»
Димка принес мой ремень, я завел Петьке руки за спину и связал их:
— Будешь лежать так до тех пор, пока успокоишься. Я видел: так лечат психов!.. Здорово помогает!
Потом я взял свой молот:
— Все, ушастики! В школьном расписании физкультура обычно бывает на последнем уроке. Урок окончен, как говорится, можете идти… на все четыре! Буду работать с Димкой на пару… Кстати, кто хоть пальцем его тронет — будет иметь дело со мной, но уже без ремня и карьера…
Ребята настороженно молчали. Потом встал Коська:
— Карьер не твой! И не приказывай тута!
— А если мы не уйдем? — поднялся Миша-Фомич.
— Тогда… тогда у вас есть два шанса: или будем фехтовать на молотках, как мушкетеры, как Робин Гуды, как… Или вы будете вка-лы-вать! Не работать, а вкалывать, как раньше! Все!
…Вечером пришли самосвалы и увезли из карьера две нормы с лихом. Петька Кулик в счет не шел.
А в библиотеку я не успел. Слишком тяжек был день…
На другой день было обычное утро: к половине восьмого собиралась строительная в третьем бараке и ждали Артамонова. Он не появлялся ровно до восьми, до «разгона», заседая у Басова в кабинете, — так уж заведено было у председателя: бригадиров по утрам инструктировать в таком духе, что без пяти восемь они бегом, а кто и на мотоцикле, летели к людям и начинался «разгон» — с нервного крика да с бестолковой сутолоки. И лишь с половины девятого начиналась работа в полную силу: каждый знал свое дело и исполнял его с должной отдачей, чтоб не утерять твердый денной заработок.
Давным-давно никто не нуждался в «разгонах», в словесной опеке рабочего дня, но люди привыкли к этому, всерьез не принимали «разгоны» бригадиров, и было, как было.
А было так. С половины восьмого до без пяти восемь сидели строители в третьем бараке, дружно курили и слушали то ли Прохора Работкина, то ли Ваню Ушкова, бывшего бригадира, у которых на каждый день было премножество всяческих историй, выдуманных и явных. Да и рассказывать они были великие мастера — слушали их с интересом, с переспросами и похохатыванием, смаковали удачные места в рассказах собственными меткими словечками. Потом вдруг появлялся Артамонов, рассказчик замолкал, все начинали крутить новые цигарки или разминать новые же папиросы, а Артамонов затевал высоким голосом:
— Курим?! Ррра-ботать за вас Евген должен?!
Мужики прикуривали, и в клубах дыма пропадал Артамонов — дребезжал лишь его голос, выкликал фамилии, кому и куда идти и как работать. «Разгон» кончался артамоновским: «Мое место никому не заказано — берись и командуй — Евген спасибо скажет!..»
И мужики расходились…
Я пришел в третий барак, камнебойцы мои были уже здесь, не было лишь Петьки Кулика. На этот раз мы не поздоровались кивками, как обычно, — ребята отвели глаза, я же примостился у дверного косяка, волей-неволей слушая Ваню Ушкова, который на сегодня был главным рассказчиком и вел речь о своей квартирантке — фельдшерице, молоденькой девчонушке, приехавшей в Лебяжье совсем недавно.
— …Значить, так. Энти, што водки обпиваются — клеп с ими! Нечего их спасать!.. Ну для какого такого хрена их к жизни ворочать?.. Опять же за какой такой хрен самой на ужасть эту глядеть и убивацца, как по кровной родне?.. Я ей и кажу: «Ты ить через это уж вся светисси, через это
