— Как раз успели, — сказал Иван Иванович, — а то бы вас промочило. — Ну–ка, присаживайтесь, я, кажется, нашел вариант, в котором вам не поздоровится… — он хитро взглянул на Ветрова и вдруг воскликнул: — Ба, да вы чем–то расстроены. Что там случилось?
— Ничего особенного, Иван Иванович.
Ветров повернулся к окну. Дождь расходился все сильнее и сильнее. Брызги влетали на подоконник. Занавеска, промокшая и отяжелевшая, висела неподвижно.
— Ничего особенного, — повторил он.
— Тогда садитесь! Доиграем партию…
Ветров повернулся с неожиданной резкостью.
— К чорту партию! — возбужденно воскликнул он. — Какие могут быть шахматы, когда… когда… Нет, вы не знаете, что я сейчас сделал вот этими самыми руками!..
— Конечно, не знаю, дорогуша. Потому и спрашиваю.
— У Ростовцева начался отек голосовых связок. Когда я пришел, он задыхался. Его могла спасти лишь трахеотомия, немедленная, срочная. Я сделал ее. Я разрезал ему горло и спас ему жизнь!..
— И правильно поступили, дорогуша, — вставил Воронов. — Зачем же волноваться? А я уж, было, подумал, что вы «вот этими самыми руками» кого–нибудь ограбили, а теперь мучаетесь угрызениями совести… Так садитесь, ваш ход…
— Я спас ему жизнь, — продолжал Ветров, не обращая внимания на его слова, — но я отнял у него самое большое, самое ценное. Я погубил его голос!.. Голос! Вы понимаете, что он уже не сможет теперь петь? А вы говорите — шахматы… Я не думал о голосе, разрезая его горло. Предо мной в ту минуту было одно — его жизнь! А потом, когда я шел сюда, возникла эта мысль. Она не уйдет от меня долго, может быть, всю жизнь… Но что можно было сделать еще?.. Что?
Иван Иванович слушал его, поглаживая бородку и хмурясь.
— Вероятно, ничего, — ответил он. — Но не волнуйтесь. Что ушло, того не воротишь. Как бы вы ни расстраивались, все останется попрежнему. Надо беречь нервы. Каждое несчастье проходит, и каждая рана заживает. Впереди будут еще разочарования, и если каждое из них вы будете принимать так, близко к сердцу, это помешает вам правильно жить.
— Но поймите же, что Ростовцев, узнав о потере голоса, пустит себе пулю в лоб! И я буду виноват в этом. Для него не существует жизни вне искусства!
Иван Иванович взглянул Ветрову в лицо:
— Неверно, дорогуша! Неверно, и почти смешно! Любое несчастье преодолимо. Нет таких положений, из которых нельзя найти выход. И если ваш друг человек стоющий, то он найдет этот выход. А пуля в лоб — это слишком примитивно. Если он поступит таким образом, то, простите меня, но жалеть его будет не за что. Да, да, не за что, ибо это будет означать, что он малодушный слабый человек, и что он струсил… Да, кроме того, еще неизвестно, отразится ли ваша операция на его голосе. Может быть и не отразится.
— Нет, Иван Иванович, — возразил Ветров уже более спокойно, — на это надежда слабая.
— Кто знает, — пожал плечами Воронов. — Бывает всякое.
Они замолчали. Дождь порывами бросался в окно и откуда–то из темноты летели мельчайшие брызги, похожие на водяную пыль. Он уже не барабанил, а шумел ровно, и этот монотонный шум заполнял комнату. Ветров поднялся, чтобы закрыть окно.
— Не надо, — остановил его Воронов, — пусть так. Я люблю такую погоду.
— Да вы же простудитесь…
— Ничего, — успокоил он Ветрова и задумчиво продолжал: — Знаете, в ней есть что–то такое особенное. И потом приятно сознание, что вот идет дождь, погода беснуется, а нас с вами ей не достать…
Ветров подошел к столу и сел.
— Иван Иванович, скажите, было ли у вас в жизни какое–нибудь большое желание, большое дело, которому бы вы были преданы беспредельно, до страсти. Чтобы это дело являлось основой всей вашей жизни?
— У меня? — переспросил Воронов задумчиво. — Не знаю… Это вы трудный вопрос задали. В молодости, верно, было… В молодости оно у каждого бывает, а сейчас… право, затрудняюсь вам сказать. Года уж стали другие… А относительно Ростовцева — не беспокойтесь. Ничего с ним не случится, с вашим другом. Люди нашего времени сделаны не из глины… Да вы посмотрите на наших раненых: у них же стальной характер. Ведь ни один из них не захныкает. Их без наркоза оперировать можно, и они не скажут, что больно! Только разве зубы стиснут крепче. И они не испугаются никаких трудностей в жизни. И Ростовцев ваш не должен испугаться.
Ветров, слушая, взял с доски короля и машинально крутил фигурку в руках. После некоторого молчания он произнес:
— Вы не все еще знаете, Иван Иванович. Позавчера в этой самой комнате вот у этого окна Рита сказала, что… — он запнулся, — что… любит меня.
— Вас?
— Да.
— Странно…
— Очень даже… Она сказала, что любит меня и не любит его. Это, конечно, было для меня новостью. — Ветров поставил шахматную фигурку на стол и продолжал: — Вчера она уехала и, вероятно, успела сообщить ему о своей новой прихоти. Так, по крайней мере, она написала в записке. Таким образом, я совершенно неожиданно оказался причиной их разрыва. Я не хотел этого. Я нарочно избегал ее, старался меньше с ней встречаться, но… но вот видите, как получилось…
— Оттого и получилось, что вы избегали ее, — усмехнулся Воронов.
— Может быть… Во всяком случае, у меня такое чувство, что я провинился перед Ростовцевым. Рассуждая здраво, я, конечно, не виноват. Я никаких надежд не подавал ей, и она написала мне в записке, что ненавидит меня… Это, конечно, глупо с ее стороны. Но и это неважно. Все–таки вышло так, что я вклинился между ними и причинил Борису горе. Позавчера он потерял ее. Сегодня он потерял голос. И я вот этой рукой отнял у него то, что было основой его жизни! Я, опять я! Как все странно сложилось и переплелось между собой. — Ветров прикоснулся руками к своему лицу, словно отгоняя назойливые мысли. — Это очень тяжело — сознавать себя причиной несчастья другого человека. Очень тяжело! — Он вздохнул и поднялся. Пройдя мимо Воронова, он остановился у стены, где висела скрипка. Он дотронулся до струн. Они слабо вздрогнули от прикосновения и зазвенели. — Как жалко, что я не умею играть! Сыграйте вы за меня, Иван Иванович. Вы ни разу еще при мне не играли… — Он снял скрипку с гвоздя, бережно взял смычок и подал Воронову. — Играйте же!.. Но так, чтобы я понял.
Иван Иванович молча принял скрипку.
Мягкий, вибрирующий звук вылетел из–под смычка. Дрожа, он повис в воздухе, потом усилился и перешел в мелодию, грустную, хватающую за сердце. Она спорила с шумом дождя, то слабея и растворяясь в нем, то нарастая и ширясь, тревожа душу предвкушением чего–то большого.
Ветров напряженно вслушивался в эти звуки, и ему казалось, что он понимает их.
Следя за простой мелодией и чувствуя, как нарастает в нем какое–то особое сладкое волнение, он вспомнил почему–то Риту, и ему показалось, что он грустит о ней. Но он вспомнил не ту Риту, которая была здесь позавчера, а другую, далекую, совсем не похожую на ту и созданную мечтами его юности. Он поймал себя на том, что жалеет созданный им самим образ, но не устыдился своей мысли и не прогнал ее.
Но что это? Грустная мелодия вдруг исчезла. Скрипка заговорила густыми низкими нотами, и в них зазвучало что–то упорное и настойчивое. Звуки, отрывистые и быстрые, побежали каскадом, обгоняя друг друга в ритме стремительного марша. Пропала печаль, пропал шум дождя, и в импровизации появилась бодрость. Она звала вперед и вперед, навстречу неизвестному и новому.
Звуки как будто бы говорили, что печаль и грусть — это только эпизод, а настоящая жизнь заключается не в этом. Настоящая жизнь, полная и красивая, состоит в движении к этому неизвестному и новому, в движении непрерывном, не останавливающемся.
Ветров впился глазами в бегающие по грифу пальцы Ивана Ивановича и невольно проникся благодарностью к этому старому человеку, который играл для него, и который намеренно указывал ему туда, вперед, где его ждало дело.
Когда прозвучал последний отрывистый аккорд, и Иван Иванович опустил смычок, Ветров подошел к нему.
— Вы очень хорошо играете, — сказал он. — Я не знал… — Он взял его руки и, пожав, произнес с неожиданной теплотой в голосе: — Спасибо вам. Я понял. Я все понял и благодарю вас. Это лучше слов…
Лето пришло как–то незаметно. Солнце стало пригревать настойчивее, сделалось жарко. Веселая трава покрыла клумбы госпитального парка. Дорожки, усыпанные песком, высохли и затвердели.
Больные, которым разрешалось ходить, медленно прогуливались, отдыхали на лавочках и слушали радио. Под деревьями в тени всегда располагались любители домино. Азартное стукание костяшек, восклицания и остроты по поводу неудач разносились по всему парку. Но когда начиналась передача сводки Совинформбюро, все затихало, и игра прекращалась. Лица делались сосредоточеннее, и люди с напряжением вслушивались в голос диктора, стараясь не пропустить ни одного слова.
