И снова слышится жалостливый голос Абаева:
— А вы говорите: двести лет жить. Дай бог, как-нибудь до ста дотянуть…
— Вы неисправимы, Мухтар, — смеётся Ирина.
— Зачем мне исправляться, Ирина Николаевна? Я и не собираюсь… Я любить хочу…
— Ну, довольно шутить, — уже серьёзно говорит Ирина и передаёт Абаеву резиновую трубку спирометра (аппарат для проверки объёма легких).
Абаев выдувает, и на шкале вода поднимается до уровня 3600 кубических сантиметров.
— Молодец! — говорит Ирина, записывая данные в карточку.
Иван берёт резиновую трубку и начинает выдувать воздух. Вода поднимается до 3000… 3500… 4000… Наконец, она пробивает крышку и вырывается наружу. Удивлённая Ирина, широко раскрыв глаза, спрашивает:
— Вы что? Это на самом деле или вы что-то подстроили?
— Как можно подстроить, — улыбается Иван, будто для него это плёвое дело и он может выдуть куда больше.
— Так и есть, никакого мошенничества, — вмешивается в разговор Абаев. — Вздыхает целыми днями о Любаше, вот и лёгкие от тоски раздулись… Правда, иногда он может и смошенничать.
— Да что ты! — Ваня недоумённо пожимает плечами.
— Вот, например, обратите внимание, — продолжает Абаев и, взяв трубку, начинает выдувать. На шкале сначала 3000, потом 4000, затем вода выливается наружу…
Ирина хохочет.
— Ну, дорогие мои больные, не мешайте мне работать, уходите-ка отсюда.
«Моя дорогая мама», — читает вслух письмо Евдокия Макаровна, обливаясь слезами. Она сидит дома, в своей комнате, у печки. Здесь же несколько соседок.
Слышно, как завывает ветер; стёкла окон разукрашены морозом. Глубокая зима.
«Здесь, на целине, сейчас зима, как и в нашей деревне. Так же воет ветер, а метель ещё сильнее, чем у нас, — здесь ведь степь».
Евдокия Макаровна вытирает слёзы.
— Степь… холод… ветер… а тёплое бельё дома оставил, — горько качает она головой и продолжает читать.
«Народу у нас много — весело… Скучно здесь не бывает…».
Раздается хохот.
— Конечно, там ему не скучно, — ехидно замечает Акулина, женщина с румяными щеками, похожая на самоварную бабу. — С такой девушкой не заскучаешь, — и она рассматривает фотографию Ирины, выслушивающей Бровкина.
— Ишь как прилипла к нему! Ещё улыбается, бесстыдница! — говорит другая соседка, глядя на фотографию.
— А он-то, он-то, греховодник, — сокрушается третья, разглядывая фотографию. — До чего рожа довольная…
— А кто она такая, не пишет Ваня? — спрашивает четвертая.
— Должно быть, дочка директора совхоза, — отвечает Акулина.
— Почему именно директора? — спрашивает кто-то.
— Потому что Иван любит председательских дочек… дочек начальников, — хохочет Акулина.
— Она же врач, — возражает Тоня — Любашина подруга.
— А что, директорская дочь не может быть врачом?
Весело смеются женщины.
— А о Любаше ничего не пишет, — замечает Тоня.
— Почему же он должен писать о Любаше? — сердито спрашивает молодая женщина. — Вернулся парень из армии, а она даже не повидалась с ним. Краля какая нашлась! Дочка председателя, подумаешь, народная артистка!
— А как же она могла повидаться, если её из дому не выпускали? — вмешивается в разговор другая девушка.
— «Не выпускали». Бедненькая!.. — передразнивает её Акулина. — Грудной ребёнок она, что ли? Когда Ваня был здесь, они у каждой калитки целовались… А сейчас — не выпускали!.. Двадцать лет девке! Сама учительница, других учит…
— А ты будто не знаешь характер Тимофея Кондратьевича? Как рассердится — прямо волк!.. — говорит старуха соседка.
— Любовь не разбирает, кто волк, кто ягнёнок, — продолжает своё Акулина. — Теперь бабы даже мужей не боятся, не то что… там отцов! Любаша сама не хотела встретиться с Ваней — вот и всё!
— Может, он там уже женился, раз ему весело… — высказывает предположение старуха.
— Нет, без моего материнского слова он не женится, — кладёт конец спору Евдокия Макаровна.
— Хм… «не женится»… — передразнивает её Акулина. — Ещё как женится, за милую душу!..
— Здорово! — подымаясь из-за стола, говорит Самохвалов. — Молодчина Акулина! — и он, как всегда, довольно потирает руки.
Рядом с ним у стола стоит расплывшаяся в улыбке Акулина.
— Подпиши мне наряд, — протягивает она Самохвалову бумагу.
Самохвалов неожиданно становится серьёзным и говорит:
— Не могу, Акулина! Не искушай! Я на службе!
Акулина прячет бумагу и продолжает:
— Такой шум подыму по всей деревне, Аполлинарий Петрович, такой шум, что твоя Любаша этого непутёвого Ваню вконец возненавидит.
— А поверит ли она? — спрашивает Самохвалов.
— Любовь всему верит… — улыбаясь, говорит Акулина. — Мне, как слабому полу, это хорошо известно.
При этом она снова протягивает бумагу.
— Подпиши, Аполлинарий Петрович. Ведь это не преступление, а одолжение.
— Ох, женщины, женщины! — вздыхает Самохвалов. Затем, воровато оглянувшись, шлёпает Акулину по мягкому месту и расписывается на наряде.
— Спасибо, миленький, — благодарит Акулина и, лукаво посмотрев на Аполлинария Петровича, походкой гусыни направляется к двери.
В большой комнате за столом над развёрнутой картой Оренбургской области склонилась Любаша.
Со двора, закутанная в платок, входит Елизавета Никитична.
— Давно пришла?
— Нет, только что, — отвечает Любаша, отрываясь от карты.
Елизавета Никитична выкладывает из сумки на стол мешочки с разными продуктами. При этом она тяжело вздыхает. Видно, что-то беспокоит её.
— Чего ты вздыхаешь? — спрашивает Любаша.
— Так… ничего… — неестественно сдавленным голосом отвечает мать. Чувствуется, что вот-вот она заплачет.
Любаша вскакивает с места.
— В чём дело, мама? А где отец?.. Что с ним?..
— Ничего… с отцом ничего… — И Елизавета Никитична покачивает головой. — Бывают же на свете подлые люди… — Не глядя дочери в глаза, она продолжает: — Говорят, непутёвый фотографию своей жены прислал… женился, говорят…
Любаша оторопела. Она сразу поняла, о ком идёт речь, кто женился, но всё-таки дрожащим, слабым голосом спрашивает.
— Какой это… непутёвый?
Мать не может больше сдерживаться; по её щекам текут слёзы. Забрав со стола разложенные покупки, она уходит на кухню.
Любаша оцепенела. Ей тяжело, очень тяжело… Неужели она потеряла любимого?.. Навсегда потеряла… Как ей сейчас больно за свою любовь, за бессонные ночи, за насмешки своих сверстниц!.. Но всё это ничто по сравнению с тем, что она потеряла Ваню… дорогого… любимого… самого дорогого на свете… Чувствуется, что ей не хватает воздуха. ещё секунду — и она лишится чувств. Вдруг Любаша бросается к окну. Рванув задвижку, она потянула окно к себе. Но сейчас зима, и наглухо заклеенное окно не поддаётся.
Любаша снова, что есть силы, толкает окно и наконец оно с треском распахивается.
В комнату вместе с морозным воздухом врывается шум трактора…
По бескрайней весенней степи идёт трактор…
За рулём — Иван Бровкин.
— Режешь ты меня, — говорит в своем кабинете Барабанов бригадиру Павлу Голдобину. — Уезжать в самую горячую пору — это же чёрт знает что такое!
— Я не виноват, Сергей Владимирович — экзамены… Я ведь ещё осенью вас предупреждал.
— Кого же ты вместо себя предлагаешь? — спрашивает директор.
— Бровкина, Сергей Владимирович.
— Бровкина? А он справится?
— Уверен, Сергей Владимирович. Его в бригаде все любят. Вот увидите, он скоро станет лучшим бригадиром. Только он не соглашается. Вы бы на него повлияли…
— А почему не соглашается? — спрашивает Барабанов. — Может, и он собирается уезжать?
— Кажется, да.
— Наверно, какая-нибудь девушка виновата?
— Может быть…
— Вызови его ко мне, только сейчас же!
— Сейчас не выйдет — он в поле, на участке. Вторые сутки не слезает с трактора… Время-то горячее.
— Вторые сутки? Такой из совхоза не уйдёт, — убеждённо говорит Барабанов.
— Уйдет, Сергей Владимирович, — возражает Голдобин.
Барабанов повернул голову и спрашивает:
— Давно не спал?
— Порядочно, — отвечает Бровкин.
За рулём трактора — Барабанов. Рядом с ним — Бровкин.
Стелется ровная, как нить, линия борозды, тянущаяся на многие километры и пропадающая где-то у горизонта.
— Правильно делаешь! Потом отоспишься, — нарочито громко говорит директор. — В твоём возрасте я неделями не спал. Правда, не из-за работы, — теперь уже шёпотом продолжает Барабанов, будто их кто-то подслушивает. — Влюблён я был, а она любила другого… И вот я целыми ночами простаивал у калитки, поджидая счастливчика, чтобы избить его, — смеётся он. — Дурак был — неделями не спал…
