— Как — зачем? — отвечает ему Иван, откидывая одеяло и соскакивая с кровати (он в солдатском белье, так же как и в казарме). Он показывает ногой на пол, как будут выглядеть участки его бригады, и с жаром говорит: — Вот здесь у меня пятый участок, здесь — девятнадцатый. Между ними двадцать километров. Как же вы мне прикажете гнать трактор оттуда сюда (показывает он то ногами, то руками). Потом быстро садится на корточки, притягивает к себе кастрюлю с сырой картошкой, выбирает её и, раскладывая по воображаемым участкам, говорит: — Здесь же мне нужны четыре трактора? — И, положив четыре картофелины, вопросительно глядит снизу вверх на Барабанова. — Здесь меньше чем двумя тракторами я не обойдусь? — спрашивает он. — А на остальных участках? Нет, десять тракторов! Меньше не могу!
— Да ты как Чапай, — говорит озадаченный Барабанов.
— Чапай — не Чапай, а без тракторов дело не пойдет, — говорит Бровкин.
— Подумаем… — неопределенно отвечает Барабанов.
— Ну, пока вы будете думать, я поболею, — и Бровкин снова ложится в постель.
По посёлку рядом с Ириной идёт Абаев.
— А откуда Бровкин родом? — спрашивает Ирина.
— Из Калининской области, — отвечает Абаев.
— Хороший он парень… очень мне нравится, — говорит Ирина.
У Абаева будто что-то внутри оборвалось, он криво усмехается.
— Да, очень хороший… замечательный парень! — и, задумавшись, добавляет: — Душа парень! — И уже совсем жалобно заключает: — Я его очень люблю… Ирина Николаевна.
— Знаете, Мухтар?
— Что?
— Ничего… — смутилась Ирина.
— Опять ничего… — чуть ли не простонал Абаев.
Размахивая руками, Барабанов ходит из угла в угол.
— Ты что, хочешь у меня всю технику забрать? Откуда я тебе возьму пять сеялок? А что я другим дам?
— Как хотите, это меня не касается, — сидя в постели, говорит Иван. — Я думаю о своей бригаде.
Стук в дверь.
— Войдите! — отзывается Ваня.
Дверь распахивается. На пороге стоят Юрис Скроделе, Бухаров, Верочка и вся седьмая бригада. У Бухарова в руках гармонь.
Смущённый присутствием директора, Юрис тихо спрашивает:
— Ну, как больной? Говорят, у него высокая температура?
— Да, высокая, — с издевкой говорит Барабанов. — Умирает. Входите, прощайтесь с ним!
Входит Юрис, за ним — Бухаров и все остальные. И в маленькой комнате стало совсем тесно.
— Вы зачем пожаловали? Узнали, что Бровкина назначили бригадиром?
— Нет, не узнали, — отвечает Юрис. — Но кого же, если не его?
— Слышишь? — победоносно глядя на Бровкина, подхватывает Барабанов. — А ты ещё артачишься. По-моему, по этому поводу следовало бы выпить, — подмигивает он друзьям Бровкина.
— Это как директор прикажет… — улыбается Бухаров.
— Тебе ещё приказывать надо, иначе не можешь, — смеётся Барабанов, снимая с плеча Бухарова гармонь. Затем он присаживается на край кровати Бровкина и растягивает меха гармони. Под его пальцами рождается новая, ласкающая душу мелодия.
Все присутствующие расселись — кто на стулья, кто на кровать, кто на пол. И Барабанов хриповато, но задушевно запел:
Сколько б жить на земле ни осталось
Комсомольцам тридцатых годов,
Никогда не допустим, чтоб старость
Подошла к нам хоть на пять шагов.
Ничего, что виски побелели,
Но глаза тем же светом горят.
Никогда, никогда не стареет
Тот, кто смолоду сердцем богат.
Если ты, настоящий товарищ,
Если веришь в хороших друзей, —
Пусть всю душу ты людям раздаришь,
Но нисколько не станешь бедней.
Мы прошли сквозь бураны и вьюги,
Мы блуждали в тайге и в лесах.
В эти дни испытаний подруги
Хорошели на наших глазах.
Счастье нам не подносят на блюдце,
Каждый снова в дорогу готов.
В комсомольских рядах остаются
Комсомольцы тридцатых годов.
Ничего, что виски побелели,
Но глаза тем же светом горят.
Никогда, никогда не стареет
Тот, кто смолоду сердцем богат.
Барабанову тихо подпевает вся седьмая бригада. Он кончил петь, улыбнулся, посмотрел на гармонь и спрашивает:
— Чья?
— Моя, — улыбаясь, отвечает Ваня.
— Хороша! Давно не играл. А ну-ка, бригадир, давай!
И Ваня, устроившись поудобнее в постели, приладил к себе гармонь.
— В молодости у меня это неплохо получалось, — говорит он и начинает петь:
На трудных дорогах всегда впереди
Семья комсомольская наша,
И сердцу от радости тесно в груди,
Но все ж мы завидуем старшим.
Порою нам просто обидно до слез,
Ну, честное слово, обидно,
Что строить не нам довелось Комсомольск.
Магнитку, Шатуру, Хибины,
Но пусть удалось нам немного пройти
И сделано нами немного.
Мы к счастью идем, значит, нам по пути.
В дорогу! В дорогу! В дорогу!
Веди же, тревожная юность моя,
В заветные дали родные.
И там, где пройдем мы, возникнут моря,
Сады зашумят молодые.
За дело, друзья! По рабочим местам!
Пусть встречный проносится ветер.
Мы твёрдо уверены, будет и нам
И наши завидовать дети.
Пускай удалось нам немного пройти
И сделано нами немного.
Мы к счастью идём, значит, нам по пути.
В дорогу! В дорогу! В дорогу!
Солнечный день. Степь до самого горизонта. И до самого горизонта идёт пахота.
В кабине трактора, рядом с Бухаровым, — Бровкин.
Крепко сжимая баранку, Бухаров ведёт машину.
Ваня сворачивает цигарку, проводит языком по бумажке, заклеивает её и тычет в рот Бухарову; затем вынимает у него из кармана спички и, зажигая, говорит:
— Сегодня ещё наведаюсь к тебе… — и, соскакивая на ходу с трактора, направляется к мотоциклу, стоящему здесь, у края полосы.
Иван садится на мотоцикл и несётся по степи.
Солнце клонится к закату.
В кабине трактора «ЧТЗ» за рулём — уставший, измученный Абаев. Рядом с ним — Ваня. Абаев, дремля, ударяется лбом о руль. Иван останавливает трактор, оттаскивает от руля спящего Абаева и сам заменяет друга.
Трактор снова заработал.
Абаев свалился в угол кабины; лицом вверх, с полуоткрытым ртом, он спит богатырским сном. Ему не мешают ни гудение трактора, ни толчки.
Ваня, держа руль, глядит на часы, переводит взгляд на Абаева и продолжает вспашку.
Ночь. Горят мощные фары трактора.
В кабине за рулём — Бровкин. У него от усталости слипаются глаза. Он смотрит влево, и мы видим, как рядом с ним, в неудобной позе, раскинув длинные руки и запрокинув назад голову, спит тракторист Юрис Скроделе.
Серый, похожий на жемчуг рассвет в степи.
Тракторист на ходу гасит фары. Неподалеку, у края полосы, стоит мотоцикл Бровкина.
За рулём — Серёжа Гавриков. Глаза у него усталые, и он поёт истошным голосом: «Ой, степи, степи Оренбургские… Степи красивые, степи широкие…». Чувствуется, что у этой песни нет мелодии, и слова её случайные, и поёт Гавриков только для того, чтобы не заснуть.
Рядом с ним, в кабине, как подкошенный свалился Бровкин. И несмотря на то, что его ноги оказались выше туловища, а голова свесилась набок, он спит сладким, безмятежным сном.
По узкой степной дороге меж вспаханной равнины несётся «ГАЗ-69» Барабанова. За рулём — шофёр. Барабанов, сидя рядом с шофёром, уронив голову на спинку сидения, спит.
Шофёр останавливает машину на перекрёстке дорог.
Барабанов сразу просыпается.
— Где мы?
— Поедем домой, Сергей Владимирович, — умоляюще просит шофёр.
— Нет… налево… к Бровкину… — говорит Барабанов и снова закрывает глаза.
И, несмотря на то, что машина повернула влево и уже стремительно несётся вперёд, шофёр продолжает ворчать:
— Нельзя же так, отдохнуть-то малость надо…
Барабанов, не отвечая, открывает глаза и оглядывает кругом степь. Нигде, до самого горизонта, не видно ни клочка невспаханной земли.
— Ага! — радостно восклицает Барабанов, хлопнув по плечу шофёра. — Молодец Бровкин… Здорово? А?
