улиц блестит, будто нарочно вымыт к ее приезду дождем. На стоянке такси очередь: пропускали машину за машиной.
— Трудно мне будет здесь, — сказала мать. — Привыкла к тихой жизни.
— Какая там уж «тихая» она у тебя, сельской фельдшерицы? И по ночам будят, и днем не присесть.
Комната у Николая просторная. Большое окно, балкон. Живет, как все холостые: железная кровать с тюфячком, два стула да вешалка. К самому подоконнику придвинут стол. На нем чертит, тут же и ест.
Она привезла с собой яблоки — рассыпчатый апорт, комаровский, крупный — ладонями не обхватишь.
— Эти — тебе, а эти свези… ему.
Вечером за ужином заявила:
— Денька два отдохну, осмотрюсь — и на работу устроюсь.
— Хорошо бы посоветоваться с Сергеем Сергеевичем.
Решительно воспротивилась:
— Не вздумай! Нынче в медицинских сестрах всюду нужда. — И тихо обронила: — Ты ему, мальчуга, обо мне — ничего. Понимаешь? Мы с тобой все будем решать вдвоем. Как и прежде.
О своей встрече с Сергеем Сергеевичем и разговора не допускает. Только спросила:
— Он что… такой же?
— Я его другим не знаю.
— Да, правда. Волосы зачесывает как там, на фотографии?
— Нет. У него лысина.
— Лысина?.. Так рано?
— Ему под пятьдесят.
— Ах да, под пятьдесят.
Узнав о приезде Даши, Зборовский собрался было к ней: в одном городе жить и не видеться? Прошло столько лет, что добрыми-то друзьями можем остаться.
Потом предложил:
— Я буду ждать ее в «Уголке», — называть по имени уклоняется.
…Он долго ждал. Створки входных дверей неслышно открывались и закрывались. Русые, на прямой ряд, гладкие волосы, легкий румянец и, как у Николая, голубые глаза. Такой была Даша. Давно. Двадцать четыре года назад.
Подошла официантка, подала меню. Заказал кофе, бутерброды, пирожки.
Во время нэпа здесь, в полуподвале «Уголка», размещался ресторан «Аист». Жирные, лоснящиеся шеи торговцев. Галантные ювелиры. Вихляющие бедра. Духи «Коти», «Ореган»… Фокстрот. Чарльстон. Все это саднило сердца тех, кто завоевывал революцию. В годы первой пятилетки в «Аисте» открыли столовую «Уголок»: для итээровцев. Кормили по талонам. После отмены карточной системы вывеску столовой сменили на другую: «Кафе „Уголок“». Небольшой сводчатый зал мягко освещался электрическими лампочками в позолоченных желобках: они тянулись по карнизу потолка. Единственное кафе, где столики не раскинуты врассыпную, а прячутся в кабинах за ширмами. В простенках узкие зеркала. Стулья обиты красным плюшем. На высоких тумбочках в китайских вазах летом и зимой живые цветы. И во всем Ветрогорске не сыскать таких, как в «Уголке», слоеных пирожков.
Кофе остыло, затянулось морщинистой пленкой. Даша не пришла.
Потом не совсем ловко Николай пытался объяснить:
— Отказалась. Ну как бы вам сказать… Наотрез отказалась.
— А что, она очень сдала?
Проще было бы показать отцу ее фотографию. Как-то заговорил об этом с матерью. Вскинула на него свои помрачневшие глаза:
— Зачем ворошить минувшее?
Пусть Сергей Сергеевич никогда не увидит меток, которые оставили на ней неумолимые годы. Она помнит его таким, каким засекло сердце: молодым… красивым. Пусть лысеющим, пожилым знает его другая… Взглянула на себя в зеркало: на четко очерченный нос, лоб без единой бороздки, скрученные в узел густые волосы. Такие профили нередко выводят школьницы, едва возьмутся за карандаш. Улыбнулась себе: забыть о своем паспорте, какая бы дата рождения в нем ни стояла, право не грех. Но больше тревожило ее не то, что думает Сергей Сергеевич о ней, а то, каким находит он Николая. Всю себя вложила в сына. Удалось ли вырастить из него человека?
Совсем другие тревоги одолевали Веру Павловну.
Снова Петь-Петух набедокурил. Директор вызвал ее и сказал: «Поступок вашего сына недостоин ученика советской школы». — «В чем дело?»
Преподаватель оговорился, назвал Лермонтова Юрием Михайловичем, а Петь подхватил, стал в переменку глумиться: «Хвастает, что вышел из пастухов; оно и видно — далеко от пастуха не ушел». «Глупым назвать вашего сына нельзя. Но он высокомерен, забывает, что сын профессора вовсе не сам профессор».
Пустяк, а раздули: «Недостоин… советской школы». Вернулась домой. В передней, стягивая боты, увидела: на вешалке пусто — ни одного пальто.
Домработница Маша развела руками:
— Сергей Сергеич, пообедамши, отбыл на ихнее ученое общество. Петь-Петух — на каток. Инночка с Николаем сначала в кабинете папашином сидели, а потом заторопились: «Мамочке скажи — в теятр уходим»…
Ушла. Опять с «сынком» из Комаровки. Два дня назад «Хованщину» слушали, еще днем раньше ходили на лыжах за город… Зачастил! Годы студенчества идут к финишу. Неужели тебе, девочка, не ясно, что пора прекратить этот флирт, что твоя дорога совсем с другим?
За окном мельтешит снежок. Зубчатый край тюлевого занавеса тенью лежит на стекле. В комнате тепло, но Веру Павловну знобит.
Возвратился Сергей Сергеевич:
— Николай не приходил?
Не ответив, спросила:
— Ты, Сережа, ничего не замечаешь?
Косматые брови шевельнулись. Что-то в ее словах почудилось настораживающее.
Сейчас запрется в кабинете, и снова не поговоришь. Заторопилась:
— Ты вроде не муж, а сосед по квартире. Инночка носит твою фамилию. Ты обязан думать о ней!
Что ж беспокоит Верочку? То, что Инна, которая носит его фамилию, не будучи его дочерью, и Колосов — кровный сын, который носит фамилию своей матери, сдружились? Что ее сердит? То, что он в какой-то мере старается возместить Николаю его безотцовщину в детстве?
Вера Павловна чуть остыла, продолжает осторожнее:
— Уверяю тебя, он не из тех, кто может сделать Инночку счастливой.
— Ты успела и ей это внушить?
В передней раздался пронзительный звонок: Петух.
Вера Павловна задернула портьеры на окнах: отгородишься от улицы — и кажется, будто в доме дружнее. Почему, когда у детей что-нибудь плохо, винят мать?
— Горе ты мое, сынок!
— Скажи лучше, чем будешь кормить свое «горе»?
В мягких тонах рассказала мужу, что было в школе. Но он все угадал:
— Не удивлюсь, если его вообще выгонят.
— Ну что ты, об этом и речи нет. Но неловко ему будет после всего… в той школе.
— Тебя только это беспокоит?
— Что ты взъелся на Петь-Петуха? — Взгляд у нее желчный. — Он же твой кровный сын. За-кон-ный!
Покосился на жену. Почему у одного, которому ничего доброго не делал, причинил зло, — столько хорошего? А к другому, который с пеленок рядом, — липнет дурное? Да… Можно быть ученым и не научиться воспитывать собственных детей.
Они стали часто встречаться — секретарь райкома Черных и профессор Зборовский. Во второй половине дня, этак в третьем часу, из одного кабинета в другой, обычно профессорский, раздавался телефонный звонок: «Вы скоро? Свободны? Жду». Сергей Сергеевич звонить не любил — всякий раз попадал впросак: у Черных то заседание бюро, то совещание с
