секретарями партячеек, то у него на приеме какой-то директор завода, то где-то выступает или выехал на стройку. А его секретарша, мужеподобная, с острым кадыком, дотошно выпытывала: «Кто? По какому делу, товарищ? Какой номер вашего телефона?» Не ответишь же ей: не по делу, а так просто, повидаться хочу.
Встречались они в «Уголке».
— Да-а-ра-а-гой пра-а-фессор…
— Да, господин Арстакьян?
Так, подшучивая, за чашкой кофе начинали разговор и мысленно переносились в далекое пережитое. В те годы их связывал крохотный городишко. Что же сближало теперь? Каждый, должно быть, искал свое отражение в мареве прошлого. Свидетель твоей молодости как бы делал ее неувядаемой.
Но вскоре темой их бесед стали не воспоминания, а события, которые в какой-то мере представляли обоюдный деловой интерес. Медицинский городок рисовался секретарю райкома фабрикой здоровья и в то же время — фабрикой, пополняющей в стране армию врачей. Казалось бы, больного имеет право лечить только самый чистый, самый честный человек. Но, выходит, и во врачебных коллективах не всегда все гладко. Среди тех, от кого ждут исцеления, подчас бывают и карьеристы, и любители наживы, и падкие на козни. Не преследуя никакой цели, Зборовский приподнимал перед ним завесу, которой вряд ли бы кто другой коснулся при официальных встречах.
— Чтобы идти в ногу с достижениями в терапии, приходится переучиваться чуть ли не каждый год. А мой Бурцев лежебока.
— Лежебока в науке? Тогда чего ради, Сергей Сергеевич, маетесь с ним? Почему не ставите вопроса об отчислении? Не понимаю!
Когда завел речь о Белодубе, Черных перебил:
— Мне о нем давно рассказывали. Хотел даже перетянуть его к себе в райком. Вспыльчив, горяч, говорите? Он и сам мне в этом признался. «Ну, какой, заявил, из меня инструктор! Чуть что — нервы». А с больными, с персоналом, спрашиваю его, у вас тоже нервы? «Не жалуются». А с профессором, директором института? «Всяко бывает…» — Черных подмигнул: — Бывает, Сергей Сергеевич?
— Бывает. — И поспешно добавил: — Только оставьте его мне. Не сманивайте. Он докторскую готовит.
— Не сманю… А как директор с Белодубом?
— Цапается. Говорит: как выбрали Белодуба в партком, зарвался, начал грубить.
— Так, так. Но Бурцев, вероятно, не грубит директору?
— О нет!
— Даже «о нет!» Ну, конечно же, нет.
Такие беседы происходили между ними не раз.
Лагутина Черных подсознательно недолюбливал:
— Что-то медленно «остепеняется» ваш заневестившийся аспирант. Куда его больше клонит — к поискам или только к званию ученого мужа?
Зборовского удивляла способность Черных точно оценивать даже тех людей, которых и в глаза не видывал.
Иногда в атаку бросался Сергей Сергеевич:
— Директор просит давать больше лекций, студенты — побольше семинарских занятий. Профком печется о вневузовской работе: МОПР… ВОКК… Сбор утильсырья… Куда только вы, — говоря «вы», имел в виду партию, — куда только вы не гоняете студентов! Вот и совмести успеваемость с… утилем.
Черных оставался верным себе: о серьезном говорил шутливо, в шутках искал серьезное.
— А вы как считаете? Не посылать их за утилем? Ну и, пожалуйста, отмените.
— Почему я должен отменять?
— А почему я?
— Вы же райком.
— А вы кто? Кто вы?
— Мое дело готовить врачей.
— Ну и готовьте.
— Вневузовская работа мешает.
— Отмените ее.
— А вы взвоете: «Нам не нужны голые академисты!»
— А вы считаете, такие нужны? Получается, как с чапаном: «Я с тобой шел? Шел. Чапан нашел? Нашел. Я тебе его дал? Дал. Ты его взял? Взял. Так где ж он? Что? Чапан. Какой?.. Я с тобой шел? Шел…»
— Я серьезно.
— И я серьезно. Сорвать лекцию и послать студентов на сбор тряпья, не спорю, нехорошо. Но, скажите, Сергей Сергеевич, для кого они собирают? Для фабрики. Писчебумажной. С бумагой у нас плохо? Плохо. Будет бумага — будут студентам учебные пособия. Сколько у нас пооткрывали вузов, втузов и техникумов! Ребята и сами понимают: стране трудно, надо помочь. К нынешнему студенту следует относиться с величайшим уважением. Пусть грамотности, интеллигентских тонкостей и еды у него маловато, зато жадности к знаниям хоть отбавляй. Это и есть культурная революция, о которой писал Ленин! Побольше дать стране пролетарских специалистов — вот она, наша большевистская программа.
Черных, разумеется, не склонен был читать профессору Зборовскому лекций. И все же получалось так, что он как бы старался наверстать упущенное нижнебатуринским Арстакьяном.
Однажды Зборовскому пришлось вылететь в Донбасс. Там он услышал емкое слово «сбойка»: двигаясь под землей с противоположных сторон, горняки пробивали породу; последние метры, и вот наконец их встреча, дружеские рукопожатия. Такая «сбойка» состоялась и у него в эти годы с Черных.
Познакомившись с Николаем, Черных заговорил с ним так, будто хорошо знал его и прежде:
— Вишь какой парень из тебя вымахал!
И продолжал беседу как с равным. Удовлетворяет ли Техноложку завод искусственного волокна как учебная база? Много ли у комсомольцев их факультета академических «хвостов»?
О приходе Клямкина по поводу анонимки секретарь райкома ни словом не обмолвился. Однажды он спросил Сергея Сергеевича:
— А Вера Павловна как с ним… с Николаем?
— Да так… Я, мол, выше всяких предрассудков. Не мешаю. Но дистанцию, не сомневайтесь, соблюдает.
— На позиции, так сказать, нейтралитета? Однако не включает в родословную Зборовского и сыном его, конечно, считает только второго, младшего?
Летом пустеют не только аудитории, пустеют палаты — сердечники Ветрогорска уезжают за город: «Вас, Сергей Сергеевич, не будет, а без вас…» Капризы больных. Они склонны считать, что без профессора клиника лишается целительной силы. Не понимают, что лучший врач — обыкновенный палатный врач, тот, который постоянно рядом.
Лето самой природой дано для обновления сил, а его расслабляет. На даче, в Филимоновке, куда добирался пригородным поездом, одолевала зеленая скука. Работая, мечтал об отдыхе, отдыхая — о клинике. Только возьмешься за перо — Верочка: «Отпуск так отпуск, работа так работа!»
В воскресные дни Филимоновку осаждали толпы горожан. Тогда вовсе становилось шумно. «Не ломайте кустарники!», «Берегите зеленые насаждения!», «Не разводите костров!» — взывали плакаты. Но после каждого выходного на лесных полянках и вдоль озера — клочья газет, пустые папиросные коробки и консервные банки.
Иногда навещал Белодуб, оставался с ночевкой. Чуть свет, захватив Петь-Петуха, уходили втроем на рыбалку. Петь самолюбив и завистлив: «Поменяемся местами, папа… Поменяемся местами, Андрей Карпович». Нарочно кричит — пугает рыбу. Надо ломать его характер.
Однажды Белодуб прихватил с собой Лагутина. А профессор Рогулин нагрянул сам по себе. За обедом, глядя на Белодуба, Рогулин сказал:
— Светлая голова ваш ассистент. Большому кораблю — большое плаванье!
Лагутин поперхнулся: ест, а ко всему прислушивается.
Но вот лету конец. Снова обходы, лекции; по средам заседания общества терапевтов. Снова книги, журналы, записи. Снова бессонные ночи.
