И опять, опять раздумья, сомнения. Нельзя отдавать предпочтение новой теории, не проверив ее на опыте в клинике. Утверждая новое, ты не уверен, что завтра не возьмешь своих слов обратно. Нередко жизнь заставляет ученого вернуться назад, восстановить зачеркнутое, чтобы снова идти вперед.
Зима ворвалась на этот раз неожиданно. Осенью не было ни одного дождя, стояли сухие, солнечные дни. И вдруг утром повалил снег, белые гребни застлали дорожки.
Директор института вызвал к себе:
— Белодуб из ассистентов отчислен. Пристройте, Сергей Сергеевич, к кому-нибудь его студентов. Белодуб — враг народа.
— Белодуб? Враг народа?
— Да, арестован органами НКВД. На квартире. В три часа ночи.
— За что? Что он мог натворить?
— Надо полагать, органы разберутся.
— А сами вы не считаете нужным вмешаться? — Напряженное молчание. — Он не может быть ни предателем, ни вредителем. Не могу поверить!
— Не знаю, не знаю. Ни за кого, дорогой Сергей Сергеевич, не ручайтесь. Даже за собственного сына.
Что-то внутри засосало, в памяти пронеслось: «Где Белодуб — там анекдот, где анекдот — там Белодуб…» Ляпнул лишнее? Сострил в какой-нибудь компании? «Большому кораблю — большое плаванье!..» Доплыл.
Перед лекцией старшая сестра принесла на смену чистый халат. Губы ее сжаты, в глазах — испуг: за что, за что его?
Дважды в институт приходила мать Белодуба. О чем говорила с директором, никто не знал.
— Похлопочите, дорогой Сергей Сергеевич, — тихо просила его, придавленная горем. И ни одной слезы, — на слезы сил не хватало.
Надо бы встретиться, посоветоваться с Черных. Позвонил.
— В отъезде, — ответила секретарша.
Как назло!
Сверхосторожный Юрочка, демонстрируя заботу, предостерег:
— Зря, зря, Сергей Сергеевич, изъясняетесь с матерью Белодуба и со старшей сестрой. Повредить себе можете.
Зборовский никогда не бывал в управлении НКВД. Нельзя сказать, чтобы, направляясь сюда, не испытывал некоторой робости. «Не ручайтесь даже за собственного сына!»
В бюро пропусков за окошечком человек лет тридцати, в военной форме. На подбородке след пореза бритвой.
— К кому? По какому делу?
— По делу ассистента Белодуба.
Военный берет паспорт. Просит подождать. Что-то списывает из паспорта в книжечку, похожую на чековую. Возвратил вместе с листком, вырванным из книжечки: пропуск.
— Второй этаж, комната семьдесят три. В коридорах дорожки-коврики.
— Рад познакомиться, профессор. Много хорошего слышал о вас. — Сотрудник — он постарше того военного, — внимательно выслушав, положил перед собой лист бумаги, вынутой из ящика стола. — Итак, расскажите, профессор, все, что знаете о Белодубе. То, что известно вам, разумеется. Каков по характеру? С кем дружил?
Получилось не так, как ожидал. Не он задавал вопросы — сам вынужден был отвечать. Разговаривает любезно, и все допытывается, что знает он о своем ассистенте. Ничего худого не знает! Одаренный молодой ученый. Вот и все.
— И только?
— Белодуб не враг народа!
— У нас верят фактам.
Сотрудник уставился так, будто хотел до конца дней своих запомнить каждую черточку его лица:
— А вы не торопитесь с ответами. Хорошенько подумайте. Подумайте… советую…
По тому, как вяло раскручивал и закручивал провод телефонной трубки, было ясно, что подобные беседы ведет не впервые. Очевидно, дошел до той черты, когда самому не понять, кому верить, кому не верить.
Враг народа… И узнает об этом уже не в институте, а официально, в казенном доме, как говорили когда-то гадалки. Что же Белодуба подвело? Вспыльчивость? Прямота?
Беседа окончена. Отмечен пропуск на выход. Встреча с человеком, который мог пролить свет на «дело Белодуба», ничего не дала.
В один из дней старшая сестра сообщила:
— Осужден. Статья… параграф… — Всхлипнула. — Я оформила развод, поскольку брак с Андреем недавний. У меня же дочь от первого мужа. На нее пятно ляжет. — Веки замигали. — Как вы считаете?
В эту вьюжную ночь плохо спалось. Те полчаса, что провел у следователя («Подумайте… советую…»), заставляли о многом поразмыслить. В памяти всплыли давние, безапелляционные слова матери: «Самая опасная игра — игра в политику».
Вдруг услышал хриплые, прерывистые звонки в передней. Протянул руку к тумбочке. Лампа осветила циферблат будильника: ровно четыре.
Вера Павловна спит. В переднюю выглянула Маша.
Какому врачу незнакомы: глубокая ночь, холодная дрожь вставанья, наспех накинутое пальто, носок, второпях надетый наизнанку?
Черных не сразу выложил цель своего прихода:
— Да, да, несчастье. Едем, Сергей Сергеевич.
Шофер открыл дверцу, потом нажал стартер, и машина рванула. Откинувшись на спинку сиденья, Черных, точно в бреду, заговорил:
— Плохо, друг, очень плохо! Тинка возвращалась последним автобусом. Набережная. Гололедица. Автобус вышиб ограду и прямо… Всего-то в нем было пять пассажиров, четверо отделались сравнительно легко, и только одна Тинка… «Скорая» увезла ее в медицинский городок.
Машина мчится с недозволенной скоростью. Пустые, обледенелые мостовые. Изредка мимо проносятся грузовики, автофургоны с надписями: «Хлеб», «Молоко». За оголенными деревьями парка — купола бывшего женского монастыря. Машина остановилась на перекрестке. Перепутав номер квартиры, поднялись к профессору Горшкову с черного хода. Ведра, веники. Горшков не заставил томиться. Впрочем, для Черных сейчас и минута — вечность.
Колючий ветер гонит, крутит поземку.
Медицинский городок. Ворота нараспашку. Шоковая палата. Бескровное лицо Августины Николаевны. Никогда оно не было таким точеным, мраморным. Морфий, камфара, строфантин, переливание крови. Тяжкая травма. Несовместимая с жизнью. Даже чародею Горшкову не удалось спасти пострадавшую.
Как сказать об этом Черных?
Он стоит у лифта, засунув руки в карманы брюк. Потусторонний. Ничего не слышит. Понял ли, что случилось?.. Надо немедля увести его отсюда. Но разве существует место, куда можно увести человека от его горя?
И только дома он приглушенно сказал:
— Воевала — жила, голодала — жила, болела сыпняком — выжила, а тут… — Прикрыл ладонью глаза. — Когда теряешь мать — теряешь прошлое, когда жену — теряешь настоящее. Пусть бы потянула еще, хотелось бы вместе взять расчетец у жизни.
А через шесть дней Зборовский встретил его на собрании актива медицинских работников в Большом зале райисполкома. Стоя сбоку от трибуны, он говорил о реконструкции старых заводов, их механизации, о росте промышленности Ветрогорска. О материально-бытовом положении людей, о том, что необходимо снижать заболеваемость. Лечить — полдела, главное — предупреждать болезни. Еще встречается сыпной тиф… Это ли не позор для нас?! Мобилизуйте, эпидемиологи, на борьбу с ним все население, студентов…
Говорил, как всегда, с накалом и вместе с тем покоряюще просто. Ничего в его лице от той жуткой, бессонной ночи. Как глубоко, однако, способен он прятать свое горе!
Смерть Августины Николаевны несколько отдалила разговор с Черных о Белодубе. В один из вечеров Зборовский поехал к нему сразу после заседания терапевтического общества.
На крючке возле кровати халат Августины Николаевны, фланелевый, теплый. На туалетном столике — ее белая гребенка, заколки, носовой платок. Ушла — не
