башкой подпираю. Пригласила в Университет на вечер. Пела «Жаворонка». Всю публику, чертовка, заграбастала… Мальчишек у Ольки — цельная дивизия. Надо бы начхать, а я, дурында, чуть ли не через день топаю к ней на седьмой этаж. Думал, в жизни встречу: «На землю нисходит она, вся сказочной тайны полна». А тут — Олька“».
…Николай еще полистал дневник. Дойдя до чистой страницы, проутюжил ее ладонью и вывел крупно:
«14 февраля 1939 года.
Обычные в такую пору метели стихли, перестали звенеть в цехе оконными стеклами.
Инка… Хочется чаще и чаще видеть тебя. Это чувство безотчетным уже не назовешь. Ты намекаешь, что Лагутин волочится за тобой. Дразнишь? Тебе это нравится? Мне — нет. Не криви — ложь отталкивает.
Ландыши, которые он преподнес тебе весной, были вялые, ржавые. Очевидно, постояли с неделю у него дома, потом вынул их из вазочки и — будьте любезны, Инна Сергеевна! А его проповедь: любовь это внушение плюс самовнушение… Кажется, он серьезно думает, что его миссия на этой земле — спасать людей от порока, принимать на себя все грехи, связанные с этим пороком, и… все удобства. А я клокочу, когда вижу твоего Лагутина. Может быть, это ревность?
Если в работе удача, я спрашиваю себя: довольна ли ты мной, Инна? Учу английский, — ты знаешь, он дается мне труднее немецкого, — а сам думаю: одолею, Инна, ради тебя одолею…
Страшнее всего ошибиться в человеке. Я не прощу тебе, если ты — не ты!
Может быть, это и называется ревностью?
Сейчас ночь. Ты спишь, скатилась к самой стене и дышишь на ковер. Твои волосы на подушке, как золотая елочная канитель. А в наших цехах от ниточной пыли и запаха сероуглерода першит в горле.
Я думаю о тебе. Я везде думаю о тебе — дома, в трамвае, на улице. Вчера в кино ты сказала мне: «Мама очень боится: „Дружба, дружба, а, смотришь, перерастает в худшее“».
Я ответил тебе: «А ты мне и не нравишься!..»
Ты засмеялась и положила мне руку на лоб.
Спасибо, Инна!»
…Рано утром в цехе прочищали кислотные линии. На мотор 11-й машины попал кислотно-солевой раствор. Произошла вспышка… И вот опять остановка двух прядильных машин.
Пробежав глазами запись в журнале смен и выслушав рапорт Николая, Шелядемко набросился, лицо его из землистого стало багровым:
— Якого биса здалысь мени таки начальнички с дипломом? У тэбэ — аварии, у другого — завал куличей. А хто ж будэ выполнять программу? Я тэбэ пытаю, Колосов, дэ твоя совисть? — Распекал еще минут десять. Задавал вопросы и, не дожидаясь ответа, продолжал атаковать: — Тоби, мать твою… весело? А мэнэ пид удар ставишь? Я тэбэ навчу завод и химию уважаты! Рублем расплачиваться будешь, тоди запоешь. Зараз докладную подам директору: нехай вин приказом тэбэ!..
Запас ругани иссяк, и Шеляденко стал притормаживать!..
— Пиши объяснительную, як дило було, — буркнул он наконец.
Последнее время он начал полнеть. Ноги и руки худые, длинные, а живот под спецовкой — дыней. Плохо, очень плохо сработала смена.
В город ворвалась и прочно закрепилась еще одна весна. Меж каменных домов сыро, прохладно, а перекрестки уже залиты солнцем. Ветрогорск полыхает флагами. На крышах трамваев флажки и полотнища первомайских лозунгов. Радиорупоры глушат музыкой. Вдоль тротуара над головами редких прохожих плывут огромные гроздья цветных воздушных шариков. На углу продают букетики фиалок.
Первого мая, прямо с демонстрации, Николай с Инной поехали к Наденьке. За праздничным весельем и не заметили, как стрелка часов перекочевала на новые сутки. Он знал, что Вера Павловна снова будет им недовольна. Да и мать не уснет, пока не дождется мальчуги. Никто так не ощущает течения времени, как отцы и матери, чьи дети уже далеко не дети.
Вышли от Нади рано утром, можно было сесть в автобус или доехать трамваем, но захотелось пешком.
Улицы пустынны: люди отсыпаются после праздничной ночи. Портреты вождей окантованы гирляндами цветов и электрических лампочек.
Они выбрали место в скверике возле круглой беседки, присели на мраморный цоколь памятника Пушкину. Николай развернул газеты. «Правда», «Известия», «Ветрогорская правда». И в каждой об одном и том же: «Положение на греческом фронте. Немцы достигли южных портов Пелопоннеса. Преградили англичанам путь к отступлению».
— Немцы в Греции, Инна.
— У нас же договор о ненападении. К нам они не сунутся.
— Как сказать…
— Отец говорит: на нас Гитлер не решится.
— Ну раз Сергей Сергеевич сказал!..
Мохнатые, ломаные брови, широкие плечи — Николай становится все больше похожим на отца и все меньше на того паренька в косоворотке, каким увидела впервые у Нади. Инна зябко прижалась к его плечу. Еще день, еще, и… что-то важное в их жизни решится. Решить они должны сами. Но почему-то все оттягивают, оттягивают.
Он повел ее в Таборную слободку.
Вдоль заводского забора — реденькие кроны молодых саженцев: липки. Их уже окутала первая зелень. За мостом — он тоже весь в красных флагах — новые заводские дома. Один похож на другой.
Лестница узкая, чистая. Пролеты короткие. Квартира № 42. Инна вынула из сумочки пудреницу и помаду. «Кончай побелку», — подшучивая, торопит Николай.
Дарья Платоновна смутилась. Сразу угадала, кто перед ней. Инна растерялась не меньше. Думала, выйдет баба, каких встречала на рынке: заскорузлые руки, обветренное лицо и обязательно в цветастом платке. А эта — эта намного моложе и стройней ее матери, отяжелевшей в своем домоседстве. Будто не мать Николаю — сестра. Вся как-то светится, и очень-очень сегодняшняя. Зубы белые, ровные. А у мамы коронки да мостики. И оттого, что эта женщина лучше, а не хуже, как ждала, оттого, что в молодости Сергей Сергеевич любил ее, стало обидно. Как нелепо все переплелось! Был бы Николай лучше совсем посторонним, сам по себе!
Дарья Платоновна тронула руку девушки — поняла ее мысли.
— Такова жизнь, Инночка.
Николай вышел курить на балкон. Инна следом к нему.
Далеко тянутся кварталы новых домов. Трава на газонах ежиком пробилась наружу.
— Скоро отпуск, — сказал он, — поедем в Комаровку?
— Лучше в Крым.
— В Крым так в Крым!
— А мама твоя вернется в Комаровку?
— Зачем? Я же здесь навсегда.
— Но мы с тобой будем жить отдельно? — И зло добавила: — А то она у тебя какая-то… периферийная, серая…
— Се-ра-я?! — Николай изо всей силы стиснул руками железные перильца балкона.
Через два дня он уехал в командировку. Вернулся спустя неделю. Явился к директору вместе с Шеляденко и фильерщицей Вишней — той самой Нюсей, которая когда-то не
