давала ему прохода. Сейчас она учится заочно в Техноложке и, хотя вышла замуж и обзавелась малышом, нет-нет да и подшутит: «Что ж это ты, Колосов, холостуешь, безжонным ходишь? По мне, что ли, сохнешь?»
Поездка в Клин оказалась удачной. Николай вынул из портфеля деревянную коробку, из нее — картонную, а в той на примятом шелку — цель командировки: две крохотные, величиной с наперсток, чашечки из платины и тантала, из сплава палладия и золота. В каждом по 250—300 мельчайших калиброванных отверстий. Стоит хотя бы одно оставить при зарядке не прочищенным, как на прядильной машине пойдет грязное волокно. Именуется такая чашечка поэтично: «фильера»… Обработка фильер, их зарядка и продувка требуют ловких рук и наметанного глаза. В погоне за нормой иная фильерщица наспех подгонит резиновую прокладку или небрежно проложит шифон — подтек обеспечен, вискоза пойдет мимо. А это — брак, потери.
— Клинские, несомненно, удобнее. — Николай осторожно положил фильеры на стекло письменного стола. — Здесь отверстий больше, чем в наших, и направление их иное. Да и подгонка проще. Верно?
Чуть откинув голову, директор Груздев разглядывает одну из них через лупу. Передал Вишне — лучшей фильерщице. Нюся смотрит долго, внимательно; прищуренный глаз ее сквозь лупу кажется большущим.
— Подходит? — обращается директор к Шеляденко, держа фильеры на ладони.
— Ци краще. Трэба просыть главк: хай нам клинские присылають.
Николая всегда поражало в Шеляденко его умение быстро прикинуть, что выгодно для дела.
Клинские фильеры цех принял, как принимают новорожденных: бережно, со светлой улыбкой. Апробировали их на машинах. Заправили — волокно пошло чистое, без засора. Как Инкины волосы, переливалось золотистыми искорками.
…Май — месяц добрый. Не успеешь оглянуться — шумит уже листва. Давно Николай не был у Зборовских. Все откладывал со дня на день. Инна позвонила ему в цех:
— Ты?
— Я.
— Вернулся?
— Как видишь.
— А к нам когда?
— Нет времени. Занят.
— Ах, занят?..
Хотел что-то сказать, но трубку повесила.
Потом позвонил Сергей Сергеевич:
— Где пропадаешь?
Умываясь на кухне, густо намылив лицо, услышал и от матери:
— Съездил бы ты, мальчуга, туда… Еще подумают — я отрываю.
Выбрался нарочно в будничный день и попозднее. Говорил за столом, как ни странно, больше с Верой Павловной. О том, что директор предупредил: после отпуска придется занять должность технолога. «Ни за что не соглашусь!»
— Почему? Такое доверие! Так и до директора дослужишься.
«Дослужишься»…
Инна пререкалась с Петь-Петухом. В семье знали: они не питают нежности друг к другу. Но сегодня она особенно беспощадна:
— Выскочка! Подсказывал на уроке, чтобы учительница заметила: я, мол, все знаю. А спросила — в ответ ни бэ, ни мэ? Так тебе и надо! Троечник!
Потом вдруг стала бурно веселой: включила приемник, поймала в эфире фокстрот и начала тормошить его, Николая. Оттолкнула. Притихла. Выжидающе смотрит. Девичья гордость не позволяет спросить: почему? Почему избегаешь меня?
Снова целую неделю не был там. Потом два дня подряд забегал ненадолго. И опять пропал: пусть будет так. Так лучше.
Сергей Сергеевич заметил их разлад. Но причины не знал.
Однажды Николай застал у нее Лагутина. Юрочка, как всегда, сам собой доволен. Отправились в театр втроем. Ставили «Опасный поворот». Пристроились в хвост очереди у кассы. Юрочка вдруг исчез, затем появился и, улыбаясь, шелестнул билетами:
— Обхожусь, как видите, без очереди. Очень просто: «Не откажите в любезности, — прошу кого-нибудь из стоящих у самой кассы, — взять и на мою долю»… Никто не отказывает.
— Зачем ты бываешь с ним? — не выдержав, как-то спросил ее Николай.
Запахнула потуже наброшенный на плечи турецкий платок Веры Павловны. Лето, а она ежится.
— А тебе-то что? Чем не по душе тебе Юра? Замуж выйду за него… Советуешь?
— Такие вопросы решают вдвоем. А когда чувства нет — к-посторонним за советом обращаются. — Посмотрел вслед на быстро бегущие вверх по лестнице каблучки, на ее пальцы, скользившие по перилам.
Тоненький волосок, он может оборваться. Что ж, пусть так, так будет лучше.
Николай снова собирался в Комаровку. Пребывание там всякий раз доставляло ему истинную радость. И Дарья Платоновна ждет не дождется этого дня. На заявлении уже резолюция Груздева: «Очередной отпуск — с 20/VI». Решили выехать в Комаровку 23-го.
Но поездка не состоялась.
Снова вокзал. Не Нижнебатуринский, крохотный, деревянный — Ветрогорский, с квадратным циферблатом на башне. Снова у перрона тысячеголосо гудит воинский эшелон. Винтовки. Рюкзаки. Шинельные скатки.
Тебе тоже двадцать шесть лет. У тебя тот же излом густых черных бровей. Только глаза твои не черные — голубые. И ты не Сергей Сергеевич, ты мой сын: лейтенант Колосов. Два кубика в петлицах. Твои ли крутые плечи перетянуты портупеей? Ты ли это, мальчуга? Давно ли босым бегал по Комаровке?
Неделей раньше уехал на фронт твой отец, полковник медицинской службы Зборовский.
Не колокол, как тогда, сигналит об отправке эшелона — говорит радиорупор. Взмахивая огромными локтями, задвигались рычаги колес. Медленно поплыли окна вагонов.
Николай легко вскочил на подножку. Одной рукой ухватился за поручень, другой помахивает ей, а в глазах… какая лихорадочная тревога в его глазах.
— Я буду часто писать, мама!.. Долго в городе не задерживайся! Перебирайся в Комаровку!
— Не бойся, сынок, за меня. — Многое хочется крикнуть вслед, но и слова не выдавишь. Вдруг сообразила, почему раньше, стоя на платформе, он все оборачивался, поглядывая по сторонам — ждал и не дождался? Побежала за вагоном: — Я ей позвоню! По-зво-н-ню-у!
Бежала вдоль платформы вместе с сотнями, может тысячами, других матерей.
Толчея рассосалась. Дарья Платоновна продолжала стоять, глядя на далекий семафор, за которым скрылся хвост поезда.
Часть третья
ПОЛЫНЬ… ПОЛЫНЬ…
17 июня 1943 года.
Над лесом — свинцово-серые тучи. А в них, как амбразуры в дзотах, кое-где голубоватые окошечки.
Я пишу эти строки в то время, как пламя пожара еще полыхает. Только что в погребке рвались снаряды, и каждый взрыв был ударом по моему сердцу. Да, горит не погребок, горю я сам. Так, по крайней мере, мне кажется.
Примерно в 18 часов немцы стали обстреливать огневую позицию нашей батареи. И надо же такому случиться — угодили прямо в погребок с боеприпасами. Земля выбросила наружу вулкан огня. Мы стали спасать пушку. Вытащили ее, черную, неповоротливую. Огонь тушили песком. А немцы, видимо заметив пламя, усилили обстрел. Снаряды — чужие и наши — рвались один за другим. Фонтаны взрывов.
Имел ли я право жертвовать людьми для спасения снарядов? Нет… Да… Во всяком случае, проявил мало распорядительности.
Спокойнее, спокойнее, лейтенант Колосов, ты должен пройти через все это.
20 июня.
После того как сгорел погребок, немцы успокоились. Будто ничего большего им и
