class="p1">Каждый раз, когда выпадает возможность побывать в Ленинграде, меня тешит надежда: авось увижу Бориску или Ольку. Федя на флоте, Бориска, как и я, — артиллерист, наши части стоят где-то рядом, а никак не встретимся.
Снова был в Ленинграде. И снова разминулся с Бориской. Я приехал, он уехал.
— Что бы вам на денек раньше! — сокрушалась его соседка.
Ольку тоже не застал.
Хожу по городу, места незнакомые и вроде давным-давно знакомые. Все понемногу водили меня по этим улицам: и Пушкин, и Достоевский, и Куприн, и Крестовский, и Блок…
Знаменская именуется улицей Восстания, а Сергей Сергеевич называет ее по-прежнему — Знаменская да Знаменская. Его бывшая квартира разделена на две. В обеих — ни души. Сейчас здесь в редкую дверь достучишься.
На Гончарную добрался под вечер. Если бы увидел Ольку на улице, не узнал бы: глаза — два глубоких колодца. До самых плеч медно-красное зарево волос. Работает фрезеровщицей. Хрупенькая, узкоплечая, — откуда у нее силенки? В самую страшную зиму сорок второго у Ольки не было ни поленца, ни щепочки. Посиневшая, остроскулая, она, однако, сокрушалась не о том, что может не выжить, — ее тревожили только ослабевшие ноги: трудно до завода добираться.
6 июля.
«Оперативная пауза» кончилась. Немцы пытаются перейти в наступление. Земля родная, опять тебя испытывают железом и огнем!
Вчера сообщили, что батареям дают новую систему: трофейные немецкие пушки. Сегодня мы уже одну получили. Предстоит много работы.
7 июля.
Чтобы не было разговоров, Смагина направили на курсы усовершенствования. Бывает в жизни и так: а щуку бросили в воду… Получил повышение. Теперь он мой начальник.
Никто здесь не знает, что связистка Неля вовсе не жена его. Своей настоящей жене он написал: «Отбываю на особое задание, писем не шли». Это для того, чтобы не разоблачить себя. Меня бесит, когда Нелька, обняв его за шею, лениво снимает телефонную трубку и, слегка заикаясь, врет: «Ее-го не-е-ту здесь!»
Середа — человек высокого достоинства — испытывает буквально физическое отвращение к смагинской «княжие».
На днях Смагин, будучи навеселе, поделился со мной:
— Теперь, когда ко мне в часть перевели Нелю, я чувствую, что совершил по отношению к ней подлость: свою жену никогда на нее не променяю. Ну да ладно, все движется, все изменяется, все станет на свое место.
Ученый хам! Для таких диалектика — нечто вроде проститутки.
11 июля.
Союзники высадили десант на острове Сицилия. По тону газет трудно понять — разведывательная это операция или всерьез. Во всяком случае, еще не второй фронт. Не пожалею, если ошибусь.
Месяц, как я командир батареи. Плохо у меня получается. Немецкие пушки от нас забрали после большого труда, затраченного моими людьми на их изучение и установку. Дали взамен более мощную систему. Снова предстоит много труда.
Смагин любит всегда и все хаять, исходя из того, что огульное охаивание «мобилизует». Результат же — как этого не понимает? — получается обратный: видя, что цель, как луна, недостижима, люди делаются равнодушными.
Мои солдаты работают без устали. Упрекать их в безделии равносильно плевку в душу. Охаивание ничего общего не имеет с требовательностью. В работе честного человека разрыв между тем, как нужно и как есть, никогда не бывает следствием злой воли.
13 июля.
А время бежит…
Стало жарко. Чаще меняем подворотнички. По утрам мы лениво, но аккуратно обмениваемся с немцами «приветствиями» — снарядами. Между нами, на ничейной полосе, зеленые покосы. Сюда бы, на эти травы, да комаровских коровушек!
Лицо мое от загара стало бронзово-красным. Позади землянок густые кусты малины, забраться бы туда на часок и выглянуть снова: не кончилась ли война? Увы, не кончилась. Так что, лейтенант Колосов, любуйся белыми ночами, пока, они еще не стали… черными.
От матери письмо. Работает у Варфоломея Петровича. «Крестный» мой в строю: молодец! Сколько раненых прошло через ваши руки в нижнебатуринском госпитале! Дежуришь, мама, через день? Это пятнадцать суток в месяц? Пишешь, что работа молодит. Так уж и молодит?.. Ни в одной строчке намека на усталость, на тревогу. А уж кому, как не сыну, знать, что у тебя в мыслях. Выхаживаешь солдат и все думаешь, думаешь обо мне. Разве не так? В эти годы войны я с особой остротой понял, почему в свое время ты так мужественно приняла уход Сергея Сергеевича, почему потом никогда не попрекнула его: это гордость. Гордость и мудрость.
14 июля.
Мой новый ординарец Абдуллай Тургунджаев со странностями: малоразговорчив, сторонится товарищей. Вряд ли парень умеет читать даже по-узбекски; по-русски — ни одной буквы. Непонятно почему этот «уртак» [4] худеет, буквально тает на глазах? Я добился, чтобы ему давали дополнительное питание, но и это не помогло. Ищу к нему «ключи».
Вчера мы оба долго не спали. Белая ночь стала короче, луна — рельефней. Ординарец сидел на земле, скрестив ноги. Я возле — на пне.
— Скажи, Абдуллай, — спросил я, прикинувшись незнайкой. — В Узбекистане паранджу еще носят?
— Городам — нет, далеким кишлак — старый женщин много носит.
Заговорил о хлопке, об арыках, о кок-чае… Тургунджаев впервые заулыбался.
Я спросил его о семье. Вместо ответа он вытащил из мешочка, висевшего на шее, свой бумажник, завернутый в непромокаемую бумагу. Вынул оттуда фотографии. Указав пальцем на одну из них, вздохнул:
— Это Фатима, жена мой. — И с гордостью стал рассказывать, какой известностью пользовалась Фатима в их кишлаке, что была она награждена медалью за высокий урожай хлопка…
Вот так чудо! Молчальник Абдуллай говорил охотно, безостановочно.
Еще раз-убеждаюсь, что нельзя скоропалительно судить о людях: делить их на странных и обыкновенных, глупых и умных, умелых и неумелых. Суть в том, чтобы найти и понять в каждом то, что главенствовало в его жизни. К примеру, рядовой Шишкин, пензяк-колхозник, глядя, как Середа неудачно пытался разнуздать лошадь, усмехнулся. И в тот же день на занятиях с добродушной хитрецой сказал мне:
— Насчет пушек я — не! Мы по коням мастаки…
А мешковатый нерасторопа боец Козлов — никто не хотел держать его в своем расчете — однажды пошел с нами в баню. Глядел, глядел, как мы со Смагиным моемся, да и вызвался попарить нас. Показал в этом немудреном деле такое искусство, что мы ахнули. Я его похвалил и пристыдил: «Что ж ты в расчете-то тюлень тюленем? Ну держись, теперь велю там попарить тебя как следует».
В дивизионе мою батарею прозвали филармонией. По вечерам, если на участке затишье, к землянке стекаются командиры орудий и бойцы из соседних батарей. Середа играет на гитаре. Шишкин, перебирая лады на гармони, задорит частушками. А мой Абдуллай монотонно и
