не надобно.
Здесь, в землянке, я совсем по-иному стал воспринимать слова Гейне: «Я не мстителен — я очень хотел бы любить своих врагов, но я не могу их полюбить, пока не отомщу, — только тогда открывается для них мое сердце. Пока человек не отомстил, в сердце его все еще сохраняется горечь».
22 июня.
Тяжелые дни. А время бежит быстро. Скоро уже два года, как я расстался с матерью. Никто из нас не предполагал, что разлука затянется так надолго. Я не был психологически подготовлен к тому, что война может развернуться на нашей территории и такими темпами.
Одни строчат стихи, другие — письма, со мной же постоянно в планшетке дневник. Берегу его, как и партийный билет, который вручили мне под Невской Дубровкой.
Моя голова как перезревший, полный зерен и воды арбуз: мысли затопили мозг. А жизнь подчинена приказам, приказам…
26 июня.
Люди как поезда: приходят и уходят. Местные, ленинградцы, и из далеких краев. Только что окончившие школу и пожилые, обстрелянные в революцию. Кадровые и недавние штатские. Малограмотные и с высшим образованием. Добряки и себялюбцы. Чужие друг другу, но все в едином потоке. Сколько их прошло! И каждый раз при расставании болит душа.
В прошлом году летом, ожидая назначения, мы жили втроем на одном командном пункте полка: я, мой земляк — ветрогорец Смагин и ленинградец Середа. Сначала отбыл Смагин, к весне ушел Середа. Последним — я. Теперь наши батареи стоят рядом.
Арттехник Середа старше меня на десять лет — ему тридцать восемь. А дружбе с ним возраст не мешает. Прежде он был кинорежиссером, но уже на третий день войны шагал с тысячами других к пунктам формирования народного ополчения. Шагал вместе с рабочими, учителями, геологами… Его переправляли из одного пункта в другой: все они были переполнены добровольцами. Середа общителен и остер. Когда однажды в моем голосе уловил минорные нотки, рассказал о себе:
— Никогда не забуду Невского проспекта в конце августа сорок первого года. В Ленинград прибывали разбитые части. Формировались студенческие отряды. Уезжали последние детские сады. Они напоминали разоренные гнезда. В голубых и красных автобусах — малыши. Кто жует, кто прижимается носом к стеклу, кто помахивает ручонкой. А мамы… мамы плачут, но не знают, что некоторым уже никогда не придется увидеть своих детей. Казалось, врага не остановить.
В самые черные дни первого года блокады у Середы в Ленинграде оставались мать, жена и трехлетняя дочурка. Делил с ними свой скудный военный паек. Говорил им: «Сыт», а сам… Чего только не придумывал в короткие дни «увольнительных», чтобы обеспечить семью теплом: ломал заборы, шкафы, выбрасывал из кладовки и антресолей старую обувь, чулки, галоши, мячи… Горит?.. Хорошо!
Летом 1942-го эвакуировал всех троих в Нальчик. Девочка умерла в дороге. А в Нальчик… пришли немцы.
— На наши с тобой плечи, Колосов, — сказал Середа, — легла ответственность, равной которой не было у людей ни в какие времена.
…Добродетели не существует в чистом виде, по то же можно сказать и о пороке. Вадим Смагин, например, храбрый, боевой офицер, до войны был инженером-гидравликом, имеет ученые труды. А вот связался же с Нелькой из саперного батальона. Настя — настоящее ее имя. Занялся тяжбами: требует, чтобы к нему в часть перевели «жену». Разыгрывает благородный гнев. И в то же время сам признался мне, что в Ветрогорске у него двое детей и жена, с которой порывать не собирается.
Когда я заговорил с ним о нравственном уровне командира, то вовсе не выступал в роли проповедника аскетизма. Любовь, допускаю, приходит к людям и в таких условиях. Но тут важно не то, что случилось, а как.
Много думаю о взаимоотношениях командира с подчиненными. Это частная область человеческих отношений вообще. Мне кажется, самое важное тут — моральные достоинства командира. Нравственно чистому подчиняются с большей охотой. За явно дурное жизнь никто не отдаст. Значит, командир всем своим поведением должен не давать повода плохо думать о себе.
30 июня.
Последний день месяца, последний день полугодия. Сравнительно спокойно. Оперативная пауза затянулась. Неужели июль будет тоже выжидательным?
2 июля.
Июль — холодный, дождливый. Все в этом мире стало не так!
Потолок землянки протекает. На голову падает капля за каплей, — инквизиция!
Мама не пишет. От Сергея Сергеевича получил открытку. Он главный терапевт фронта. Беспокоится об Инне, о Петь-Петухе и Вере Павловне: Ветрогорск бомбят.
Почему, Инна, я должен узнавать о тебе не от тебя? Мстишь? За что? За горечь, которую мне причинила? Не война провела между нами черту, провела ее твоя жизнь — слишком спокойная и гладкая. Но даже на гладком паркете можно поскользнуться, упасть. «Она у тебя какая-то… периферийная… Серая», — сказала ты о моей матери. Если могла так сказать, значит — ты не ты. Мне больно и трудно отойти от тебя. Смотрю на миниатюрку: ты на ней, как живая, скривила губы, глаза смеются. Впрочем, каждая фотография — прошлое. У меня реже и реже бывает, но почему-то снова пришло — тоска по тебе, Инна. Пытаюсь подавить это чувство.
Я всегда стараюсь о личном писать поменьше. Да его и нет сейчас у меня. А тут вдруг вспомнился другой июль. Теплый, мирный. Мы бродили с тобой по лесу. На тебе был голубой сарафанчик с полосатой каймой. Не мужское дело собирать ягоды. А тут — спины не разгибал. Поднял глаза — ты смотришь в упор. Твои зубы и рот были фиолетовые от черники… Обедали мы в саду под дикой яблоней: Сергей Сергеевич, Вера Павловна, ты и я. Петь-Петух удрал играть в волейбол. И хотя за столом ты вышучивала меня за неправильное произношение некоторых слов; хотя Вера Павловна, как всегда, сухо и вежливо лишь терпела мое присутствие; хотя во мне тогда не заживала обида за мать, — все-таки, все-таки тогда было счастье. Счастье — это мама, это Комаровка, Ветрогорск, ты, Техноложка, завод, «голубы» и «майстеры», которых, поругивал Шеляденко. Я никогда не прощу Гитлеру отнятого счастья!
Гераклит додумался до всем известного изречения: «Все течет, все изменяется, и нельзя окунуться дважды в один и тот же поток!» Эх, если бы можно было окунуться дважды в один и тот же поток!
3 июля.
Был на занятиях по целеуказанию. Завтра зачет по материальной части пушки и по приборам. Мне помогают кадровые артиллеристы. Но механическое перенесение чужого опыта — суть неопытность!
Заглянул Смагин. Его подразделение недалеко. Он тренировал меня в подготовке исходных данных для стрельбы. Многие здесь его недолюбливают. Прозвали Морским окунем. Удачно: розовый, лупоглазый, с красноватыми веками.
5 июля.
