поставило его в ещё более сложные условия. Но это была лишь одна из причин, вызывавших его смятение. Здесь придётся ходить по струнке и быть всегда начеку. Неизвестно, где и когда Камчук даст подножку. В том, что это непременно случится, Сазонов ни на йоту не сомневался. И от этой невесёлой уверенности тоска по людям, которых оставил в Заярье и которые стали ему дороги, сделалась ещё больше. С ними он чувствовал себя просто и уверенно и получал от этого общения много радости.
Камчук тоже тревожился, понимая, какого сильного, непреклонного, потому особенно опасного союзника приобрёл он в лице нового председателя райисполкома. Где-то в глубине души он уважал тонкую прямоту Варлама, его умение при любых обстоятельствах оставаться самим собой. Но знал и другое, что для него это не подходит. Был он гибок, оставаясь внешне грубовато-прямолинейным, и отлично ориентировался и владел словом, которое говорится к месту. Можно ли было сказать о нём: служил людям? Пожалуй. Поскольку в конечном счёте к этому сводилась вся политика. Холодный, расчётливый эгоист, он руководствовался тем, что диктовали обстоятельства и, калеча свою сущность, учился не обращать внимания на уколы совести. Он отождествлял свою будущность с будущим государства. Одно без другого ему казалось нелепым и бессмысленным. «Так нужно! – думал он. – Кому?»
- Ну, а если не поладим... драться будем! Я и к этому готов, – резко выдернув свою короткопалую руку, сказал он.
Сазонов молча пожал плечами.
На абажуре, висящем над столом, дремала большая чёрная муха. Проворный паук выткал над ней тончайшую паутину. Проснувшись, муха попыталась взлететь, но застряла в узорчатой сетке и натужно звенела крылом. «Кто кого?» – думал Сазонов, наблюдая за её усилиями.
- Чего молчишь? – мягко спросил Камчук. – Рад, наверно, а?
- Ещё не разобрался.
- Разбирайся. До побачения. Меня люди ждут.
В приёмной бойко стучала на машинке молоденькая белокурая секретарша. Бывая здесь по делам службы, Сазонов не раз любовался её точёной тонкой шейкой, на которую из-под короны тяжёлых кос, обвитых вокруг головы, опускались пушистые невесомые волосинки. Иногда он испытывал желание дунуть на них, как на одуванчик, и от этого улыбался за её спиной. Но, встретив мягкий светящийся взгляд её огромных доверчиво-серых глаз, отворачивался. «Одуванчик...».
- Видел, какая у тебя секретарша? – уже на улице спросил Камчук.
- Это не для меня.
- Э-э, брось! Ты на трибуне...
Вернувшись к себе, Сазонов уселся на широкий подоконник, долго думал о чём-то. Над большим лбом нависли светлые пряди волос. Ниже их обозначились три тонкие неглубокие бороздки. Они появились совсем недавно. Видимо, брал своё возраст, хотя, в общем-то стареть ещё рано.
Соскользнув с подоконника, свернул старую «Правду» и смахнул паутину, а вместе с ней и ленивую муху, и проворного паука.
- Начнём хотя бы с этого... – оценивающе осмотрев свой кабинет, подхватил огромное кожаное кресло и вынес его в приёмную. – Это для посетителей... – пояснил он удивлённой секретарше.
Вошёл Пермин. Здороваясь, сочувственно заглянул в лицо: вроде бы ничего.
- Чудак ты! – мелкими частыми шагами меряя кабинет, говорил он. – Сиденье выбросил... Кому оно мешает? Оно безвредное... Вот с Камчуком будешь работать... Это, по-твоему, верно?
- Думаю, что верно. Он крепко вырос за последнее время.
- Значит, больнее бить будет.
- Если заслуженно – не обижусь; незаслуженно – сдачи дам.
- И выйдет – не работа, а мордобитие.
- Это спасает от ожирения.
- Тут что-то не то... не то.
- Где есть большое то, там всегда найдётся маленькое не то. К этому пора привыкнуть и принимать как должное.
- Непонятно мне многое. Ну, хотя Камчука возьми... Мужик боевой, говорливый, этого не отнимешь. Но ведь он токо пенки снимает...
- Вы ему своё мнение высказывали?
- Не пришлось как-то.
- Побаивались?
- Не то что побаивался, а воздерживался. От слова он не умрёт, зато при случае вспомнит.
- Вот, вот, – усмешливо погрозил пальцем Сазонов. – Между прочим, партбилет обязывает говорить правду всем без исключения.
- Это ты, брат, кому другому скажи! А я учён: не раз битым ходил. Теперь до того как сказать, думаю, стоит ли говорить.
- Я всегда говорил и буду говорить то, что считаю нужным.
- Всё до поры. Иной раз и помолчать можно.
- Ерунда! Говорить правду не просто, вы правы, но ведь без этого невозможно жить...
Пермин зябко поёжился, отодвинулся в угол, куда не доставало солнце, ярко слепившее глаза.
- Вы Науменко поддержите, – Сазонов переменил тему разговора. – Он как раз разгибается...
- Да уж не бросим.
- Я всегда жалею, что нам вечно некогда...
- Этим и спасаемся. Днём накрутишься – ночью спишь без задних ног.
- Я не о том. Второпях о друзьях забываем. Вы не задумывались, отчего он пьёт?
- Пристрастился, вот и пьёт. Что вино, что баба – одна сатана. Раз попробуешь – всю жизнь охота. – Пермин простовато хохотнул, решив про себя не рассказывать того, что ему доверил Науменко.
- Не кривляйтесь. Вам не пристало ваньку валять. Я ведь понимаю, что всё не так просто.
«Неужто и об этом знает, чёрт долгий?» – подумал Пермин, сказав вслух:
- Да ну тебя! Умничаешь много! Умничать поменьше надо!
- Не надо. Нет, нет, я не осуждаю. Но умничать всё же надо. На то и головы на плечах носим.
- Умникам их в первую очередь остригают... Бывает, что и до шеи.
- С таким клеймом и умереть не страшно.
- Иди ты к бесу! – Пермин хотел что-то сказать ещё, но махнул рукой, неожиданно сорвался и выбежал из кабинета.
- Чай готов! – заглянула секретарша. – Будете пить, Варлам Семёнович?
- Не беспокойтесь, Нина, – он прикрыл глаза и прислушался, как нежно звенит в нём это имя. – Чаю мне больше не носите. Я буду ходить в столовую.
- А Василий Романович пил в кабинете, – сказала девушка о
