— Тебе надо поправляться, Николай Фадеич.
— Ешь, Фадеич, — от сердца добавил Серега.
— Может, еще чего принести? — забеспокоился кладовщик.
— На выпивку — рассола, на закуску — солидола, — попросил я.
— Могу и выпивку организовать под видом сока, — загорелся Серега.
— Я тебе дам! — осек его Семен Семеныч.
От таких забот вспучило живот. Чудеса в решете, а горшочек сбоку. Ведь этот самый Гузь послал Вячика вослед, чтобы тот порешил меня! А теперь жареных цыплаков принес для поправки. Неужели он мечтает, что я этих птиц съем? Да они у меня колом встанут в горле.
Частицы и античастицы… Или, как говорит капитан, лопа и антилопа. Так вот он передо мной, античеловек. Попросту — нелюдь. Никогда не поверю, что хороший человек пойдет на преступление. Подлецы их совершают, подлецы. Коли не было бы подлецов, не было бы и преступлений. И когда я слышу, что, мол, преступник исправился, то понимаю так: подлец стал хорошим человеком. А не стал — то жди от него сюрпризов.
Однако виду отрицательного не подаю, чтобы не спугнуть. Поскольку капитану обещал. И даже улыбаюсь душевно, как заправская бортпроводница.
— Больно? — спросил Серега, вглядываясь в мою личность.
— Да нет.
— Морщишься…
— Это такая улыбка, — пояснил я.
— Николай Фадеич, — вмешался Гузь, — прости меня великодушно.
— За что?
— За это дурацкое пальто.
— Что было, то прошло, а что будет, не пришло.
— Не разглядел я преступника.
— Так он им-таки оказался? — бросил я пробную фишку.
— Одних пальто более сотни вынес, — обидчиво сложил губы в трубочку Семен Семеныч.
— Эк варнак! Так и долбанул меня он?
— Кому же еще? — опять всплеснул руками кладовщик, отчего его жидкие щеки тоже как бы всплеснулись.
Серега поставил цветы в банку из-под съеденных капитаном огурчиков, весело усмехнулся и бросил мне с легкостью:
— Фадеич, я тебя предупреждал.
— А коли бы убийство затевали, ты бы тоже предупреждением отделался? — вскипел я из-за его легкости.
— Николай Фадеич, тебе волнение противопоказано, — проворковал Гузь.
— А ты сказал, что затеваешь? — вроде бы обиделся от упрека Серега. — Один решил все обтяпать. На Славку, как на медведя, в одиночку ходить нельзя.
Тут он прав. Ни ему не поведал своих планов, ни милиции. А и не прав — Гузю говорил. Но Гузь не в счет, поскольку он Вячиков напарник. Посмотрел я на кладовщика пристальнее, чтобы достать взглядом его поганую душу… И не достал. Душа ведь принадлежит ко второй сущности, а коли ее мало — потопла она под первой сущностью. Бывают люди, встречал я, у которых вторая сущность как лампа внутри, — светились они зовущим огнем. Посмотрел я на кладовщика пристально…
И мурашки с чесоткой пошли по моему телу от дикого нетерпения. Сидит передо мной гидра ползучая, а ни сказать, ни доказать, ни курчонком жареным огреть. И то: как наш последний молчаливый разговор к протоколу пришпилить? Нет, не сгодился бы я в сотрудники уголовного розыска, — нервишки не те.
И переключился на Серегу:
— Неужель прежде никогда не бывал у Вячика дома?
— Не приглашал.
— Выпивали небось?
— Раздавим емкость в заведении — и разбежались.
— Откуда же знал о его папаше, болезнях и тому подобном?
— С его слов.
— Николай Фадеич, тебе волнение противопоказано, — повторил Гузь.
И то: пусть теперь капитан волнуется и выспрашивает. А мое дело сделано — башка подставлена; мое дело теперь — болеть да трескать неуемные харчи. Да рассказывать соседу бесконечную байку про мои приключения.
— Николай Фадеич, — грустно и как-то сомнительно начал Гузь, — у меня просьбица…
— Чтобы я не волновался?
— Это само собой. А просьбица… Не говорите следователям, что меня предупреждали о Коршунке. А то они могут не так понять…
— Вполне могут, — не утерпел я от злорадства.
— А? — переспросил тревожно Гузь.
— Ваша просьбица не стоит выеденного яйца, — успокоил я Семен Семеныча.
— Поправляйся, Николай Фадеич. Ждем на складе, — попрощался Гузь.
— Будь здоров, Фадеич. Выполняй процедуры.
— Ага, не груби врачу, сдавай мочу.
Они встали и потоптались, неуверенные, можно ли больному пожать руку. Я пошел им навстречу и протянул свои пять. Между прочим, первому Гузю — вот каким я стал двуличным, да что ни сделаешь ради капитана. Семен Семеныч мою руку в своей волосатой тряс долго, но ласково и трубочку губами сложил — на этот раз в знак особой любви. Ну, я ему тоже тихонько губами чмокнул, наподобие воздушного поцелуя.
Серега мою ладошку сжал быстро и сильно, без скидки на постельный режим. Да, видать, вполсилы действовал — крепкий парень. Я оглядел его пятерню, считай, с мужеской завистью…
Не то боль черепная меня дернула, не то мысль осколком мозги прошила… Только тихонько застонал я, почти неслышно, как бы для себя, а палата белая стала еще белей, а эти два человека стали еще черней. Вздохнул я и моргнул, сгоняя с глаз туманные бельмы, — в себя приходил.
— Николай Фадеич, плохо тебе? — Гузь все приметил.
— Эх, ребята, никогда мне не было так хорошо…
— Отчего же? — Все Семен Семеныч спрашивает, удивившись.
И то: мужик махонький лежит и народ честной смешит. Мужик махонький лежит без образования, без должностей, от родной бригады отстраненный, со склада выгнанный, по маковке стукнутый, забинтованный… И якобы ему очень хорошо.
— А хорошо, ребята, оттого, что сегодня я счастливый.
Они переглянулись и на меня вновь смотрят — ждут толкования.
— Счастье-то в людской любви. В друзьях, к примеру. А показалось мне, что одним другом у меня прибыло.
— Нас двое, Фадеич, — указал на ошибку в счете Серега.
— А я про капитана Петельникова говорю.
— Ну, какие вы друзья… — усмехнулся Гузь.
— У нас с ним подобные взгляды на античастицы и на антилопы.
— Что-то непонятное бормочет, — сказал тихонько Серега кладовщику.
— Очень даже понятное. Квар — антиквар, лопа — антилопа, — ответил я.
Мой начальник с моим напарником опять переглянулись. Гузь даже головой пошатал — мол, сбрендил дядя.
— Но главное, ребята, помог я капитану этого Вячика поймать.
— Он разве пойман? — совсем изумился Гузь.
— Пойман, ребята, — заверил я.
Тогда они переглянулись в третий раз согласно, поскольку мой бред не вызывал сомнений. А я еще раз внимательно посмотрел на сильную руку Сереги, на вогнутый ноготь пальца, который впуком туда, и сказал ему с небывалой теплотой:
— Здравствуй, Вячик!
9
В теплой, хорошо нагретой палате вдруг люто похолодало. Вижу, как Серега хочет улыбнуться, а губы от крещенской стужи не в его власти. И щеки промерзли молочным льдом, как малые озера. Но я тоже, видать, лежу без кровинки.
— Фадеич, я же Сергей, — наконец сказал он.
— Оборотень, — шепнул и я на всю палату.
Гузь всплеснул руками, бросил их на грудь, к сердцу, и от него уронил на меня, на одеяло.
— Николай Фадеич, что с тобой?
Мне хотелось глянуть в лицо кладовщика — промерзло ли оно ледком страха? Но я не мог оторваться от Сереги-Вячика, как от страшенного кино, когда знаешь, что надо бы убежать, да сил уже не хватает.
— Чем ты меня бил, Вячик? — спросил я вдруг убывающим голосом.
Жутко мне стало — сильный вор, убивец и гад сидел передо мной, перед слабым и забинтованным. Что ему стоит садануть меня по голове дополнительно? И уйти своим ходом. Сосед немощен — уж коли его баба утюгом одолела… А про третьего и разговору нет.
— Фадеич, ты бредишь, — сказал Серега-Вячик не голосом, а вроде бы животом, как фокусник.
— Мы позовем сестричку, она сделает укол, и сразу уснешь, — дополнил Гузь.
А меня тут взъярило. Так-растак, кривой верстак! Я, честный мужик, подонком контуженный, лежу пластом — и не скажи. Да где я — у гангстеров в синдикате или в народной больнице?
— Тебя ноготь выдал, Вячик, — сказал я прямиком.
— Успокойся, Николай Фадеич, — посоветовал Гузь и заловил воздух ртом, как выуженный карась.
— Какой ноготь? — поинтересовался Вячик, но глаза его забегали по палате.
— На той руке, которую ты поскорее сунул в карман.
Он сделал шаг назад, к двери, не спуская с меня глаз. Видать, боялся, что я вскочу и брошусь его ловить. Я ждал, сам не зная чего. Он еще шагнул назад, все не глядя. У меня штопором завертелся план — схвачу под кроватью бутылку с соком или банку с грибами да и запущу. Попаду не попаду, а шуму наделаю. Сестричка прибежит…
— Зря спешишь, — бросил я наобум святых, — капитан Петельников внизу по тебе тоскует.
— Прыгай в окно! — вдруг крикнул Гузь, не выдержав.
Вячик разбежался и вскочил на кровать третьего больного, поскольку она стояла в аккурат под окном. С койки Вячик шагнул на подоконник и стал рвать фрамуги, шпингалеты и замазку, — законопатили окно на зиму. Только сухой треск стоял. Он уже распахнул первую раму и взялся за вторую… Уйдет, думаю, поскольку второй этаж — для здорового парня дело пустяковое. Но тут случилось такое, какое по мне шарахнуло сильнее, чем физический предмет в маковку…
