— Что случилось? — спрашивает удивлённый председатель.
— Ваню непутёвого призывают в армию! — торжествует Самохвалов, подавая Коротееву повестку.
— Слава богу, освободились, — со вздохом облегчения говорит Тимофей Кондратьевич.
Любаша у себя в комнате. Услышав эту новость, она поспешно вытирает слёзы, подбегает к окну, выбрасывает из него учебники и тетрадки и быстро выпрыгивает наружу. Пробежав через двор, она скрывается за калиткой.
— Значит, провожаем «дорогого» Ваню! — удовлетворённо произносит Тимофей Кондратьевич. — Вот это здорово получилось! Всё, так сказать, ко времени.
— Бедная Евдокия! — сочувственно откликается Елизавета Никитична.
— Почему — бедная? — возражает муж. — Может, его только армия и исправит.
— Ну, я пошёл, Тимофей Кондратьевич, — говорит радостный Самохвалов.
— Иди, дорогой, я сейчас приду.
— До свидания, Елизавета Никитична! — галантно раскланивается Самохвалов и уходит.
Коротеев провожает его глазами и хитро смотрит на жену.
— Вот это человек! Преданный человек… Орёл! Интеллигент! — и громко, думая, что дочь ещё у себя в комнате, заявляет: — Вот тебе жених для Любаши!
— Ты что, Кондратьич, рехнулся, что ли? — восклицает жена.
— А-а, не нравится? — так же нарочито громко спрашивает Коротеев.
— Нашу красавицу да за такую крысу! — возмущается Елизавета Никитична.
— И мне не нравится, — шёпотом говорит Коротеев, обняв жену за плечи и хитро посматривая в сторону комнаты Любаши. Затем, выдержав паузу, он нарочито громко продолжает: — Настоящий человек! Так сказать, работник умственного труда!
Гремит туш самодеятельного духового оркестра. Играют молодые и старые колхозники.
В колхозном парке, освещённом гирляндами электрических лампочек, на скамейках сидят празднично одетые колхозники. Повсюду фруктовые деревья, ветки которых сгибаются под тяжестью плодов. У деревьев стоят знакомые нам девушки и парни, друзья и сверстники Вани.
На открытой эстраде, за столом президиума, вытянувшись, стоит Тимофей Кондратьевич Коротеев. На груди у него орден Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды и шесть медалей за взятие и освобождение разных городов Европы.
Рядом с председателем — Захар Силыч, его грудь украшена тремя рядами боевых орденов и медалей — и ещё несколько колхозников. У всех у них множество орденов и медалей.
Среди членов президиума — Самохвалов. У него на лацкане пиджака значок члена общества Красного Креста.
Неподалеку от президиума стоят пять парней — будущих солдат Советской Армии. Среди них мы видим и Ваню Бровкина.
Шум прекращается. Члены президиума занимают места. Все, кроме Коротеева, садятся.
— Мы сегодня провожаем в нашу родную Советскую Армию лучших сынов колхоза! — торжественно объявляет Коротеев. — Замечательного нашего монтёра Николая Бухарова…
Раздаются аплодисменты.
— Помощника бригадира Петра Буянова…
Снова раздаются аплодисменты в зале.
— Дмитрия Гранкина, который окончил десятилетку с золотой медалью.
Продолжительные аплодисменты прерывают председателя.
Аплодирует и сам Коротеев и через несколько секунд продолжает:
— Провожаем нашего лучшего наездника конюха Никиту Козырева.
Снова громкие аплодисменты и крики:
— Браво! Браво, Никита! Даёшь его в кавалерию!
Когда колхозники притихли, Коротеев бросает взгляд на Ваню и, запинаясь, произносит:
— И… нашего Ивана Бровкина… Он, конечно, так сказать… того… — Коротеев замолкает.
И, не дождавшись аплодисментов, начинает аплодировать сам.
Раздаётся дружный хохот и несколько жиденьких хлопков.
У колхозников весёлые, улыбающиеся лица.
Улыбается даже мать Вани Евдокия Макаровна.
Под деревом, вдали от всех, стоит печальная Любаша и вытирает платочком слёзы.
— Мы даём нашим парням один только наказ, — говорит Коротеев, — не уронить славного имени нашего колхоза и быть, так сказать, отличниками боевой подготовки и учёбы… Короче говоря, не посрамите нас, сынки!
Он подходит к призывникам и всех поочереди целует.
Когда дело доходит до Вани Бровкина, он на секунду задерживается возле него, нерешительно пожимает плечами и тоже целует.
Члены президиума берут со стола большие букеты цветов, подносят призывникам и обнимают смутившихся парней.
Самохвалов всовывает Ване огромный букет, порывисто обнимает и целует его.
При виде этой «трогательной» сцены колхозники в зале хохочут.
Снова гремит туш.
Любаша в своей тускло освещённой комнате на цыпочках подходит к окну. Открыв его, она бесшумно выпрыгивает во двор и снова прикрывает окно.
В другой комнате Коротеев читает газету. Елизавета Никитична здесь же вяжет носки.
Стук в дверь.
— Войдите! — отзывается председатель.
Входит Самохвалов со свёртком в руках.
— Извините, что беспокою, но… понимаете… жизнь одинокого человека в деревенской глуши.
— Да заходи без церемоний, — приглашает Коротеев.
— Это вам, Елизавета Никитична, — говорит Самохвалов, разворачивая сверток и подавая Коротеевой коробку парфюмерного набора «Фиалка». — Это, так сказать, сюрприз из старых запасов… ещё из города, — добавляет он.
— Напрасно беспокоились, — отвечает Елизавета Никитична. — Только зря в расход входили. Вы — человек молодой, духи вам самому пригодятся.
— Какой там расход, мелочь. Я, извиняюсь, духов не употребляю… моё мнение такое: мужчина должен быть мужчиной, а женщина — женщиной, — опять начинает философствовать Самохвалов. Он садится к столу и, оглядевшись, спрашивает: — А где же Любовь Тимофеевна?
— Сейчас позову! — говорит Елизавета Никитична, подходит к двери соседней комнаты, открывает её, заглядывает в комнату дочери и увидев, что Любаши нет дома, на цыпочках возвращается обратно.
— Спит уже.
Любаша бежит в темноте.
— Любаша! — слышится осторожный зов Вани. Девушка останавливается и медленно поворачивается.
К ней подходит Ваня.
— Уезжаешь? — спрашивает Любаша.
— Уезжаю, — со вздохом отвечает Ваня. — Завтра утром.
Они медленно поворачивают в сторону и молча идут рядом, не глядя друг на друга, не берясь за руки.
До них из деревни доносятся высокие голоса поющих девушек и переборы гармони.
Ваня и Любаша идут всё дальше и дальше…
На горизонте занимается заря.
На срубленных деревьях сидят Любаша и Ваня. Они не смотрят друг на друга и молчат.
Вокруг мёртвая предрассветная тишина. Вдруг в воздухе послышались крики уток.
— Утки летят… — вздыхает Ваня, подняв глаза к ещё тёмному небу.
— Скоро светать будет… Из деревни в поле на работу пойдут, — с сожалением говорит Любаша.
— А у меня вся работа позади, — с грустью произносит Ваня. — Никаких работ — армия.
— Значит, писать будешь? — спрашивает девушка.
— Каждый день! — пылко отвечает Ваня, не глядя на Любашу.
— И я каждый день… Только вот адрес…
— Адрес я напишу в первом письме, в первый же день. Только ты мне пиши.
Ваня умоляюще смотрит на Любу.
Любаша поднимает глаза на Ваню. И вдруг, обхватив голову Вани обеими руками, она крепко целует его в щеку. Потом вскакивает с места и, не оглянувшись назад, стремительно бежит к деревне.
Прижав к щеке руку, как бы желая сохранить теплоту поцелуя Любаши, ошеломленный и радостный, стоит Ваня и смотрит вслед убегающей девушке.
Ваня сидит на корме маленького речного парохода, приложив руку к щеке; он всё ещё под впечатлением поцелуя Любаши. Рядом с ним — Евдокия Макаровна. Она молча смотрит на сына. Ваня безучастен к веселящимся на берегу односельчанам.
Мы видим новобранца Николая Бухарова — крепкого, рослого детину. Он много выпил. Рядом с ним — худенькая девушка невысокого роста. Со слезами на глазах она скороговоркой шепчет:
— Что я буду без тебя делать, Коленька?
Николай берёт обеими руками её голову, крепким, долгим поцелуем приникает к девушке.
На маленькой пристани шум, крики, звуки гармони. Почти вся деревня провожает новобранцев.
В кругу провожающих — сильно подвыпивший Пётр Буянов. Он лихо отплясывает русскую.
Среди провожающих — мать Петра Буянова, на глазах у неё слёзы. Она смотрит на сына и говорит:
— Петя, родной мой!
— Не плачь, мама. Ну, что ты! — успокаивает мать Пётр, продолжая отплясывать.
По-прежнему в стороне от танцующих стоит Николай Бухаров с худенькой девушкой.
— Неужели уезжаешь, Коля? Неужели это правда?
Николай снова обеими руками берёт девушку за голову и молча целует её.
