Под крышей суетились Прошихин и Панфило, помогая женщинам нагружать мешки.
- Покажи ведомость, – сказал Пермин.
- Гляди, – Дугин равнодушно протянул листок и захлопотал у весов.
- Как усушку будешь учитывать? – покосившись на Митю, шушукавшегося с Панфилом, спросил Пермин.
- Как-нибудь учту. Погоди, Митрий! Я с тобой... Ты с нами поедешь, Пермин?
- Мне с вами не по пути, – садясь к Евтропию на телегу, сказал Сидор, вложив в эти слова иной, более глубокий смысл.
- Тебе токо смерть попутчик, – подождав, когда они отъедут, проворчал Дугин.
Недалеко от конторы их встретил Панкратов.
- Ты, говорят, влип, голубчик? – спросил Дугин.
- Оплошал маленько. Вроде бы никого на току не было, а доглядели. Токо бы узнать, кто донёс...
- Раз не умеешь – не берись. А взялся – делай с умом. Ты думаешь, мешки воротил дак этим всё кончится? Лесина! Пермин с тебя заживо шкуру снимет!
- Не стращай! Ишо неизвестно, кто с кого снимет...
- Против власти пытаться – у тебя коленки слабы. Так что сиди и посапывай в две дырочки.
- Ты им – бревно в глазу.
- Как быть, советуй.
- Иди домой, что-нибудь придумаем, – заторопился Дугин, увидев, что на них оглядывается Пермин.
Глава 48
Афанасея ворочалась на сене, вставала, подбрасывала корм лошадям, снова ложилась. Не спалось. Вот и дождалась Фатеева, о котором думала когда-то день и ночь. Потом, сойдясь с Науменко, стала забывать. Нежданно-негаданно нагрянул. Постучал ночью. Войдя в избу, плотно прикрыл дверь, задёрнул занавески.
- Лампу не зажигай! – встрёпанно шикнул, хватая её за руку, в которой были спички.
- Не бойся, не увидят, – Афанасея выкрутила фитиль, оглядела гостя. То ли лампа светила неровно, то ли постаралось время – Фатеев вылинял: лицо стало длинным, волчьим. Когда говорил, во рту тускло отсвечивали казённые зубы.
«Не таким тебя знала!» – подумала.
- Не рада? – он просительно вильнул глазами, лязгнул челюстью.
«Волчина!» – подумала Афанасея. Но это был уже немолодой, с годами потерявший мёртвую хватку волк.
- Вот я и пришёл.
Афанасея молчала.
- Ежели не ко двору, могу уйти.
- Оставайся. Некуда тебе идти, – она старалась не показать своей жалости, говорила нарочито грубо.
Науменко, как бы ему ни было тяжело, не искал поддержки у баб; за гордость и полюбила его. И ещё за ласку. Фатеев тоже гордостью покорил когда-то. Пообтёрлась, порастерялась фатеевская гордость! Видать, хватил лиха!
- Умывайся! – собирая на стол, сказала. Я баню истоплю. Поди, обовшивел?
- Не без этого. Спал где попало, – накинувшись на еду, он не замечал горестно-презрительного взгляда Афанасеи.
После ужина долго тешился в жарко натопленной бане; ждал, когда Афанасея заглянет к нему, потрёт спину, как, бывало, тёрла. Заглянула.
- Наденешь вот это! – чуть приоткрыв дверь, бросила бельё и ушла.
«Для меня берегла!» – благодарно думал Фатеев, натягивая никем ещё не надёванные кальсоны. Афанасея купила их для Науменко.
- Законно или так? – спросила, постелив постель.
- Законные не прячутся.
- По родине затосковал?
- Надо кое с кем счёты свести. Да и золотишко мёрзнет – вынуть пора.
- А я думала, обо мне вспомнил...
- Поминал, – спохватился Фатеев. – Снилась ты мне! – запоздало обнял, приник губами.
- Оно и видно, – насмешливо процедила Афанасея; отпихнула. – Золото всего дороже... Ложись!
- Ты со мной?
- Нет.
- Тогда какой резон в доме меня держать?
- Долго не продержу.
Но она не гнала, и Фатеев не уходил, живя у неё третью неделю, к ней не приставал. Днём спал. Ночью исчезал то к Панкратову, то к Дугину.
- Вот и опять зима пришла, Рыжко! – вздохнула женщина, гладя жеребца по шее. Он моргал большим ликоватым глазом, тряс гривой, прислушиваясь к её голосу.
Заскрипели ворота.
Не закрыв их, ввалился Федяня. Ни слова не говоря, схватил Афанасею, повалил на сено. Обидчиво заржал Рыжко, ударил копытом. Афанасея молча била Федяню кулаком по лицу. Он сопел, обнося её густым и душным перегаром; рвал одежду.
- Кричать буду! – пригрозила, высвобождаясь.
Федяня нащупал пристяжной валек, опираясь на него, поднялся на ноги.
«Убьёт!» – она прижалась к стене. Стало страшно.
- Вот вы чем занимаетесь! – прервал жуткую, с лошадиным перехрустом тишину Дугин. Услышав отцовский голос, Федяня бросил валек и выбежал на улицу. – На молоденьких потянуло?
- Замкнись, короста! А своему зверёнышу скажи ишо раз пристанет – башку топором проломлю!
- Женить его собираюсь. Не сбивай с пути...
- Кабы кто путний! – Афанасея оправила одежду. И вдруг присела: в животе больно торкнулся ребёнок. – О-ох!
- Забрюхатела?
- Хоть бы и так.
- От кого?
- Много будешь знать – скоро состаришься.
- А ведь знаю... Ну, рожай. Ишо одна безотцовщина будет!
- Не твоя забота!
- Лошадёнку бы мне.
- Бери.
- Федька-то давно липнет?
- Как выпьет – так сюда. Трезвый не смеет.
- Гляди, перезреешь...
- Уходи-ка, – зыркнула на него Афанасея и, завернувшись в тулуп, прилегла на сено и уснула.
Утром, по первой метелице, идя домой, увидела Федяню, подметавшего улицу.
- Когда на дежурство придёшь? – Он был сменным конюхом. – Сегодня на смену не явишься – Гордею пожалуюсь.
Федяня замахнулся метлой и погнался за ней: опять был пьян. Забежав за ограду, Афанасея взяла стоявшую у колодца пешню, встретила его у калитки.
- Чаёвничать пришёл? Счас попотчую! – двинув парня по загривку, сунула носом в снег и, не дожидаясь, когда он очухается, ушла.
- Чего
